Юзек все еще играл на гармонике, играл с каким-то остервенением. Бурные вальсы сменялись мазурками, напоминавшими уже не бурю, а ураган, за мазурками следовали оберки, такие, что гармоника стонала от изнеможения, и чудесные песни, простые, задушевные и печальные, те, что несутся над полями в осенние ночи, и звучат в них завывания ветра, ропот зябнущих деревьев, стоны истомившейся земли и шуршание сухих стеблей. А от главных ворот фабрики откликался на эти песни меланхолический голос пастушьей дудки, вырезанной, должно быть, только сегодня из того лозняка, что рос над фабричными прудами. На дудке играл каждый вечер ночной сторож. В ней звучала слезная жалоба, словно стоны души тех лоз, из которых ее вырезали, тоскующих по солнцу, по буйному ветру полей, стоны деревьев, отравленных дымом и вредными испарениями фабрики, задыхающихся от недостатка воздуха за обступившими двор стенами.

— Будет уж тебе, Юзеф! Скрипишь и скрипишь — просто уши заболели! — сердито сказал пан Плишка и ушел в дом.

Пани Радзикова еще не ложилась и усердно вязала бахрому к шерстяным платкам, лежавшим грудой на полу, а на другом конце стола Антось, заткнув пальцами уши, зубрил уроки.

— И что это вы, пани, так поздно работаете? Глаза пожалейте!

— Обязательно надо сегодня кончить — ведь завтра едем в деревню к моему брату ксендзу. У Антося башмаки совсем развалились, да и налог надо платить.

Пан Плишка сел у низенькой печки и время от времени ворошил кочергой догоравшие уголья. Воронок растянулся около него на полу и дремал.

Здесь было тихо, звуки гармоники едва долетали сквозь стены. Монотонно, медленно тикали часы.

— Надолго едете? — спросил пан Плишка вполголоса.

— На два-три дня. Хочу довязать платки. Может, вы в понедельник отошлете их на фабрику?

— В понедельник праздник, — отрывисто возразил пан Плишка.

— Ведь фабрика-то еврейская, контора будет открыта.

— Ага! Ладно.

— А вы никуда не поедете на праздники?

— Вот еще! Я не богач, чтобы такие прогулки затевать! — сказал он с ударением, бросил кочергу и пошел спать.

Но заснуть он не мог. Немного погодя к нему заглянула пани Радзикова.

— Мы уедем чуть свет, так я хочу вас попросить, чтобы вы тут постерегли дом.

Пан Плишка ничего не ответил, только выругался сквозь зубы и лежал, как мертвый, все в той же странной, непонятной тоске, которая сильнее и сильнее охватывала его; тоска была еще беспредметная, глухая, но такая мучительная!

«Все едут… подумаешь, знатные господа!.. Развлечься захотелось… — Он протер глаза, потому что их снова застлало влагой. — Нищие, а на баловство деньги нашлись… Ведь если бы я хотел… если бы я только захотел… — Он нащупал висевший на груди мешочек, в котором хранились все его сбережения за двадцать лет. — Вот захочу, так все пропью или отдам кому-нибудь… Или тоже поеду… да, да… Но куда?»

Он опять провел рукой по мокрым глазам. «Когда человек один-одинешенек, как… как вот этот Воронок… Эх, хамы, собачьи дети! Дача им понадобилась!..»

Тоска уже бушевала в нем пожаром, горечь затопила сердце.

На другое утро он встал поздно, когда яркое, веселое солнце заливало комнату. Пани Радзикова уже уехала.

Настроение у пана Плишки было уже трезвое, обыденное, и, вспоминая вчерашний день, он прежде всего подумал о штрафе, который потребовал с него пан Демель.

— Воронок! — резко окликнул он собаку.

Воронок лениво потягивался, но не сводил глаз с хозяина.

Пан Плишка повесил на дверях свой старый ободранный полушубок.

— Воронок, твоего хозяина оштрафовали. Слышишь? Это сделал пан Демель. Воронок, ату! Хватай, куси его, куси! Не давай хозяина в обиду! — кричал он до хрипоты и в припадке злобного ожесточения схватил палку и колотил по полушубку. А пес бешено лаял, визжал, бросался на полушубок, как на настоящего врага, и рвал его зубами, мстя за хозяина.

— Ну, довольно, песик, потом еще ему подбавим! Довольно! А теперь пойдем навестить пана капитана.

Уставший Воронок растянулся на полу, а пан Плишка тщательно побрился, надел старомодную венгерку с тремя орденами на груди, начернил свои коротко подстриженные усы — словом, принял невероятно парадный вид и торжественным шагом вышел в сени.

— В костел пойдете? — спросил Юзеф из соседней комнаты.

— Нет, иди один, я не пойду.

Пан Плишка каждый день усердно молился, но в костел не ходил.

— Мне с иезуитами не по дороге, — говаривал он.

II

Пан Плишка шел к своему капитану, который теперь заведовал складом на одной из местных фабрик, а жил далеко, за Гейерским рынком, на окраине города, где уже начинались поля.

Далекий это был путь для человека таких лет, как пан Плишка, да еще с деревянной ногой! Но он шел быстро, как будто хотел убежать от своего пустого жилья, от одиночества. У него было такое ощущение, словно отъездом своим в деревню рабочие и пани Радзикова нанесли ему тяжкую обиду, и хотелось пожаловаться кому-нибудь, встретить сочувствие. Воронок как будто понимал состояние его души, — он тихо бежал рядом и часто поглядывал умными глазами на хозяина.

— Молодец, Воронок, молодчина! — бормотал пан Плишка и шагал, выбирая боковые улицы, так как он не любил Петроковскую, — на ней было слишком людно.

Капитан был дома. Он сидел перед зеркалом с намыленным подбородком и бритвой в руке.

— Честь имею явиться, господин капитан.

— А, Плишка! Ну, как дела?

— Все в порядке, господин капитан.

— А? В порядке? Ну, хорошо, хорошо, братец, почисть-ка мне сапоги и покорми мою мелкоту!

Пан Плишка с удовольствием чистил капитанские сапоги и кормил его птиц. Их было тут множество (по стенам висело десятка два клеток), и они наполняли комнату щебетом и криками.

— Ну как, женился уже? — спрашивал капитан, скребя щеки бритвой.

— Никак нет.

— А? Нет, говоришь? Это хорошо. В походе бабы ни к чему, понимаешь?

— Понимаю! — коротко ответил Плишка, отдавая честь.

— А? Понимаешь? То-то!

Капитан стал насвистывать, точа на ремне бритву, ему тотчас завторил птичий хор, и поднялся такой шум, что Воронок залаял в сенях.

— Псякрев! — выругался пан Плишка сквозь зубы.

— Что? — крикнул капитан, повернув к нему голову,

— Я сказал «псякрев», господин капитан.

— Что? А, псякрев…

Капитан посмотрел в окно, сплюнул и стал умываться.

— Водочки выпьешь? Эй, Магдуся, неси водку!

Вошла Магдуся, баба с копну, тяжеловесная, как артиллерийский фургон, так что под ней гнулись половицы. Она налила рюмку внушительных размеров и поставила ее перед гостем.

Пан Плишка выпил и хотел поцеловать капитана в локоть.

— Смирно! Руки по швам! — крикнул капитан строго.

Пан Плишка простоял так, как ему было приказано, не больше минуты, затем вдруг отдал честь, повернулся по-военному и вышел, не сказав ни слова, не слушая зова капитана. Словно какая-то посторонняя сила подхватила его и вытолкнула за дверь. Он и сам не знал, что это за сила, но, покорный ей, шел так быстро, как будто опять убегал от чего-то. На Петроковской пришлось замедлить шаг, потому что разболелась нога. Он сердито ударил палкой по своей деревяшке.

«Зачем они уехали?» — снова вынырнул в мозгу тот же вопрос. Впереди было два дня праздника, два дня одиночества.

«Надо будет погулять на праздниках!» — решил он.

И он гулял. Слонялся по улицам, заходил в трактиры, глазел на людей, но ни на миг не мог отвлечься от навязчивых мыслей.

А город кипел праздничным весельем, радуясь короткому отдыху от забот.

Солнце заливало Лодзь потоками жаркого света. Так весело блестели крыши, сверкали окна, мирно купались фабрики в солнечном свете, и глубокая тишина стояла среди стен и машин, в складах, конторах, на дворах. Только на главных улицах шумел людской муравейник, радуясь жизни и теплу. Тяжелыми волнами колыхались толпы, вздымаясь и опускаясь, катились из одного конца города в другой и все текли, все прибывали.