Да, имелись основания у советских юношей и девушек довериться начальствующим наставникам в непререкаемом мнении, что Евангелия суть выдумки, изготовленные по языческим шаблонам древними фантазерами и дилетантами.
Уязвимость евангельских сюжетов заключалась и в уникальности доступных нам исторических источников. «В Евангелиях сказано? Это и есть все ваше „свидетельство об Истине“? Ладно, а где иные доказательства истинности? Возникновение исторического феномена, вроде мировой религии, — оно никем из современников не было отмечено? Это в пору-то имперской римской цивилизации, на пике латинской культуры?.. А вам известно, товарищи студенты, вековое юридическое правило: „Один свидетель — не свидетель“? Разве жизненный опыт вас самих не выучил, что одному свидетелю, даже искреннему и честному, доверять никак нельзя: он может обмануться сам и искренно обманет вслед себе и всех других…»
Отступление: О МОРАЛИ В НАУКЕ И «ИНТЕРПОЛЯЦИЯХ»
Сторонники традиционного христианства иногда все же возражали «библейским критикам»: но евангельские сюжеты, хоть кратко, но упомянуты в важнейших исторических трактатах первых веков н. э. — в сочинениях Иосифа Флавия и Тацита.
На этой-то делянке «библеисты» и резвились, побивая церковников всех времен и народов! Они доказывали, что абзац про Иисуса у Иосифа Флавия (1) (да и у Тацита тоже…) был сфальсифицирован, что он есть не что иное, как позднейшая интерполяция (вставка) монахов-переписчиков, вписанная через века в оригинальный текст. Ортодоксальный иудей Флавий никак не мог писать об Иисусе с благоговейным пиететом (и даже просто с уважением, как Тацит) (2), с каким сей исторический персонаж был представлен в монашеских копиях их сочинений… Все это подделка! (А поскольку с препарированием историческим источников мы сталкивались ежедневно, то легко верили, что и в старину с текстами проделывали те же операции).
…Как правило историки науки не интересуются добросовестностью или моральностью тех или иных авторов изучаемых текстов. Не потому, что проблем с моралью или подделками в науке не существует — как и в искусстве, здесь трудится множество прохвостов! Но рассуждения на тему о «честности ученого» почитаются почти бесполезными, просто бессмысленными. Убедительные рассуждения любого историка науки о моральности объекта его изучения (ученого, «открывателя знаний») неспособны ничего добавить к сумме имеющихся фактов… Ибо истории науки известны честнейшие исследователи, которые успешно водили за нос абсолютно всех — начинали с себя, а потом от души, сами того не ведая, надували остальных… И наоборот, известны морально, мягко скажем, ущербные деятели, которые творили подлинно великие открытия — Галилей, а недавно, в ХХ веке, Гейзенберг или Шредингер… Как говорила некогда актриса Раневская, «талант, он как чирей: на любом заду вскочит». И потому в науке давно установлено: интересен лишь один-единственный факт — объективная возможность повторить результаты исследования, где угодно, кем угодно и независимо от автора. Если у других получился тот же результат, что у открывателя, тогда он коллега из числа первых в ремесле. Не получается? Не взыщи, господин NN, никакая личная честность и порядочность не поможет тебе добиться признания в научном мире.
Оказалось однако, что в принципе верный постулат — в некоей особой области, в сфере общественных наук приводит к принципиальным просчетам. Наши современники нередко просто неспособны вообразить, насколько изучаемые «источники» прошлых лет сочинялись на фундаменте иных профессиональных аксиом, творились людьми, относившимися к материалу, к работе, принципиально иначе, чем делают сегодняшние эсэнэсы и эмэнсы. Скажем, наши современники интуитивно рассматривают работы далеких предшественников — хронистов, историков, бытописателей прошлого — будто «старики», вроде какого-нибудь Нестора, фиксировали или выявляли для нас, будущих читателей, некую историческую правду… Но старые авторы руководствовались законами, «ими самими над собою признанными» (А. Пушкин) и не считали серьезной задачей фиксацию на папирусе, пергаменте или на бумаге «исторической правды». (Вообще, господа, «а что есть истина?») Они творили «ОБЩЕСТВЕННЫЕ ДОКУМЕНТЫ», они записывали — в той или иной форме — аргументы для обоснования чьих-то прав — своей династии, своей общины, племени, веры. (Если ж это были не хронисты или историки, а, скажем, теологи, богословы, те и вовсе не искали никакой истины, они знали ее заранее, изначально, согласно догматам религии. Исследование творилось для обоснования, уточнения, иногда для украшения заранее ясной для самих себя цели работы).
К чему я клоню? Монахи, переписывавшие для библиотек книги Тацита и Флавия, не считали важной нормой точное воспроизведение «несвященных текстов». Это ведь была для них не Библия, не Евангелие, вообще не Откровение — не тексты, вдохновленные Богом… И если, например, свидетельство о Христе некоего иудея, тем паче язычника казалось написанным без должного пиетета или без знания евангельской фактуры, переписчику разумным виделось (нравственным тоже) подправить этого хорошего, но несведущего в истине нехристя… Монахи действительно вписывали в чужой текст свои вставки: спорить с «библейскими критиками» невозможно. Но факт, что веками в десятках, в сотнях копиях переписывались книги Флавия и Тацита (а ведь надо было потратить на работу годы жизни, не говоря уже о средствах, требовалось заколоть целое стадо монастырских баранов на пергамент… И — переписка книг выключала из жизни монаха самые ценные для монаха часы, время дневных молитв: для записей полагалось использовать все светлое время суток), уже один сей факт убеждает: не стали бы церковники заниматься столь изнуряющим делом, если бы имя Иисуса изначально в текстах как-то не упоминалось… Работа современного исследователя состоит не в том, чтобы отвергнуть имеющееся содержимое, а в выявлении вариантов, последовательно возникавших редакций старинных текстов.
Монашеские («с лучшими намерениями»!) «поправки» дали, однако, острым на язык и хватку скептикам 19 века возможность утверждать, что любые, кроме евангельских, упоминания об Иисусе в исторических документах суть «интерполяции». Скептическое предположение почиталось первой, хотя необходимой стадией дальнейших филологических штудий. Когда же для анализа оставались лишь евангельские рассказы о событиях I-го века н. э., в их текст запускали тонкие инструменты изощренного логического анализа, и клинками сверкающих, многоглаголивых, но по сути-то бесплодных умов вскрывались всякие противоречия, евангельские антиномии, «невозможности»… И дерзкие авторы делали публичные заявления о фальшивости «священных» текстов, и — что скрывать? — намеченная и модная в нашу эпоху, скептическую и изверившуюся в добре, цель, она достигалась. («В Евангелиях тексты сфальсифицированы корыстными монахами для обмана народов в их эксплуататорских целях»…)
…Когда бывшие советские люди попадают на землю, по которой две тысячи лет назад ходил рабби Йешуа из Нацерета, известный под греческим именем «Иисуса Христа из Назарета», в тот город, где этого рабби (Учителя) судили и казнили, то мои земляки начинают некое новое существование — в принципиально новом для себя бытии. Нас вбрасывают в поток сплетенных легенд… Все, кроме старинной земли, — смотрится лепестками невероятных сказаний, все окутано романтично неясным флером и чудится… ну, скажем, «облаками», как выразился бы Лев Николаевич Толстой. Город, в котором живешь и гуляешь, — на деле это не подлинный, старинный Иерусалим, о котором молились веками мои еврейские предки (в настоящем, в историческом Иерусалиме живут сегодня не евреи, а арабы). Сегодняшний еврейский Иерусалим юн, возник менее полутора веков назад, фактически даже Санкт-Петербург рядом с ним — старец… Или вот могила на Голгофе, куда христиане-туристы благоговейно приходят приложиться. Со временем, если захочется, им могут показать еще Голгофу, и кто-то подскажет: а настоящая-то тут… Вот Храм Вознесения Господня на Масличной горе, откуда Йешуа вроде вознесся в небо, — а неподалеку Стопа Господня, про которую говорят, что на самом деле она и есть подлинное место того Вознесения… Вот камера тюрьмы, где сидел Иисус, но захотите — вам покажут и еще одну, и тоже подлинную камеру (внутри Храма Гроба Господня). Что рассуждать о столь далекой древности, когда современная-то история этой страны, города, народа — все чистая легенда, никто не знает, что в ней правда, что присочинено — а ведь связана новейшая история с событиями минувших пятидесяти лет, и многие свидетели пока что живы… Мы, повторяю, пребываем в разреженном и крутящемся вокруг сплошном воздухе легенд и сказаний. Во что вы согласитесь здесь верить, то и станет для вас истиной, чему откажете в достоверности, ну, значит, его и не было вовсе.