— Инцидент? — Дебби, судя по всему, разозлилась не на шутку. — Убийство человека ты называешь инцидентом? Как ты можешь думать о работе, когда вчера тебя по самую задницу забрызгало его кровью?! Ты ведь стоял к нему ближе всех остальных — ведь так?
— Ну допустим… Что из этого?
— Как что?! Ты ведь соврал вчера капитану, когда сказал, что стоял спереди от Шона. Ты стоял сзади, я же чувствовала, как ты прошел мимо меня вперед уже после того, как Шон упал на рельсы!
Мартин давно перестал улыбаться. Разговор получался совсем не шуточным.
— Да, вчера я действительно сказал капитану неправду. А что ты хотела, чтобы я сказал? Что я был единственным, кто стоял сзади от него? Меня бы прямо там же в метро и арестовали бы. А мне нужно работать.
— Что ты заладил — «работать», «работать»? Ты можешь думать хоть о чем-нибудь, кроме своей fucking работы?!
— Ты бы лучше подумала о себе! Что бы ты сказала этому капитану на моем месте?! Если вместо того, чтобы залезать в койки к русским парням, ты бы поехала в русскую тюрьму, а?! Уж там-то ты написала бы действительно сенсационную книгу! Опыта бы хватило!
Какую-то секунду мне казалось, что вот сейчас Дебби его ударит. Но она не ударила. Она швырнула кий на стол, развернулась, взмахнув рыжим хвостом, и, ногой распахнув дверь в зал, вышла из бильярдной.
Брайан кивнул мне: «Иди за ней», — и принялся что-то по-английски втолковывать Мартину.
Я купил два бокала вожделенной «Балтики», отыскал Дебби за дальним угловым столиком и поставил один бокал перед ней.
Минут пять мы сидели молча.
— Дай сигарету, — наконец сказала она.
Мы закурили, и она залпом отхлебнула сразу полбокала пива.
— Bloody bastard! Ублюдок! — произнесла она. — Ненавижу мужчин.
— А как ты относишься к нашему, российскому пиву?
— Пиво как пиво. У нас в Ирландии и получше есть. Мы поболтали о том о сем, и минут через десять она, похоже, немного оттаяла.
— Какие планы на вечер? — спросил я.
— Никаких особенных.
— Пойдем куда-нибудь?
— Да уж наверное. Не торчать же весь вечер в этом «Флибустьере».
— Тебе здесь не нравится?
— Не то чтобы мне не нравилось. Но уж больно похоже на то, чем я каждый день занималась в Ирландии. Как будто никуда и не уезжала… Хочется чего-нибудь спешиал русского. Предложи чего-нибудь, я с радостью соглашусь.
— Спешиал русского? Смотря что ты имеешь в виду.
— Ну, не знаю… Как проводят время ваши модные молодые люди?
— По-разному вообще-то проводят. В рестораны ходят… В клубы…
— Пойдем и мы в клуб. Только пусть это будет не так, как здесь. Давай сходим в типичный петербургский найт-клаб.
Я посмотрел на часы.
— Типичный петербургский? Хорошо. Клуб так клуб, что-нибудь придумаю. Только, знаешь, до этого мне нужно будет сделать одно важное дело. Давай встретимся… ну, например, в десять вечера. И возьми ребят с собой. Ладно?
— Ладно…
— Не ссорьтесь. Чего вам ругаться?
— Посмотрим, — кинула, похоже, совсем успокоившаяся Дебби.
«Интересно, — думал я, пробираясь к выходу между столиками, — а зачем Мартину потребовалось заходить по другую сторону от упавшего Шона, если до того, как зажегся свет, он все равно не мог видеть, что тот убит?»
5
Старожилы рассказывают, что есть в моем городе маленькая улочка, название которой никто уже и не помнит, хотя называется она просто — Шепетовская. Редки пешеходы на этой улице, особенно в поздний час, ничто не влечет сюда прохожих. Однако если уж свернет на эту коварно тихую и неприметную улочку молодой и симпатичный мужчина, то — как говорят старожилы — происходит с таким мужчиной каждый раз одно и то же.
Сам не заметив как, знакомится мужчина с редкой красоты женщиной, которая мало того что с радостью принимает его ухаживания, так еще и тут же приглашает к себе, объяснив, что, мол, они с подружками тут, неподалеку, в общежитии. Вот только забираться в общежитие нужно через окно, а то очень уж строгая у них администрация.
Наивный, обуреваемый инстинктами мужчина, рискуя жизнью, лезет по отвесной стене к вожделенному окну и действительно попадает в общество множества женщин всех возрастов, комплекций и темпераментов. Ночь напролет он предается чувственным утехам, пьет, так сказать, нектар со множества цветков, а под утро, тайком, бывает выведен через парадный выход… И вот тут — только тут! — на дверях «общежития» видит он вывеску «Кожно-венерологическая больница для женщин № 17». И демонический смех прелестниц заглушается воплем отчаяния незадачливого ловеласа, чувствующего, как неотвратимо проникает во все поры его еще недавно такого здорового организма множество заразных и почти наверняка неизлечимых хворей…
К чему я обо всем этом? А к тому, что, кроме всего прочего, в планах на сегодня у меня значилось навестить друга Лешу Осокина, безвременно приземлившегося на больничной койке другой легендарной больницы. Тоже венерологической, но только мужской.
Таксист, подвозивший меня от «Флибустьера» до улицы Восстания, пытался завязать светскую беседу и несколько раз задумчиво изрекал что-то насчет того, что дождь льет в этом году здорово… Давно, мол, так не лил… да и лить вряд ли когда-нибудь еще будет… Настроения болтать не было. Я молча расплатился и вылез перед воротами красного ажурного особнячка.
Еще с тех времен, когда распространение вензаболеваний стало рассматриваться как уголовно наказуемое деяние, на окнах особнячка сохранились решетки, а бабушка вахтерша, встреченная мною в дверях больницы, подозрительно осмотрела меня и буркнула, что вход в больницу слева, через металлические ворота, да только не «пустють туда, можно даже и не суваться».
Первые пять минут я деликатно стучался в металлические ворота, потом начал барабанить двумя руками. Выплывший наконец из глубин внутренних помещений милиционер в мокрой плащ-палатке выглядел немного печальным — словно знал, что вот сейчас рубанет нежданному визитеру дубинкой промеж рогов, и это его заранее расстраивало.
— Я хотел бы увидеть Алексея Осокина. Он поступил вчера на третье отделение.
Милиционер осмотрел меня с головы до пят и промолчал. Дождь нудно барабанил по его плащ-палатке.
— Алексей Осокин, — повторил я. — Третье отделение.
— Ты что, тупой? — не разжимая зубов, процедил он.
Наверное, я должен был оскорбиться и уйти. Однако я заплатил за такси, и до десяти, когда у меня было назначено свидание с ирландцами, оставалась куча времени. Так что оскорбляться я не стал.
— Я не тупой, — сказал я, — я мокрый и усталый. Может, поострим внутри, а?
— Читать умеешь? — уставившись мне куда-то в подбородок, поинтересовался милиционер.
— Когда-то меня учили этому в школе. Вам хочется послушать перед сном пару сказочек?
— Ну так читай, если умеешь.
Милиционер с лязгом захлопнул дверь и, удаляясь, забухал сапогами.
Я поискал глазами, что бы такое мне почитать. Слева от двери было приклеено расплывшееся под дождем объявление насчет обмена жилплощади. Ни единый телефон на нем оборван не был. Справа, метрах в трех, я обнаружил стенд, сообщавший, что больница № 6 является режимным лечебным заведением и любое общение с пациентами строжайшим образом запрещено. Основание — приказ министра здравоохранения от 16 января 1964 года.
Прикинув и так и этак, я решил, что скорее всего милиционер имел в виду приказ министра. Я перечитал его еще раз. Вообще говоря, приказ — штука серьезная, повода для размышлений не оставляющая. Но уезжать, так и не повидав Осокина, все равно не хотелось.
Я вернулся к центральному входу, показал старушке свое редакционное удостоверение и сказал, что хочу поговорить с главврачом. Главврач оказался маленьким человеком с красными от недосыпания глазами.
— Слушаю вас, — настороженно сказал он. Было видно, что при его профессии ничего хорошего от визита представителей масс-медиа он не ждет.