Б. В. Томашевский подробно анализирует пушкинские «Подражания Корану», где поэт разрабатывает тему пророка. «Новую точку зрения, и, как мне кажется, наиболее близкую к истине, — пишет Б. В. Томашевский, — высказал Н. В. Фридман. Автор показал «автобиографичность произведений Пушкина, внутренне объединенных образом пророка». Он относит их к «героической лирике Пушкина, воплотившей резкие, волевые черты индивидуальности поэта. Это не пестрые узоры, расшитые по канве Корана или Библии, но значительные признания, раскрывающие пушкинскую трактовку задач независимого писателя… Пушкин имел неоспоримое право ассоциировать свой лирический облик с образом пророка»[300]. Именно так понимает пушкинского «Пророка» Н. В. Фридман в своей интересной, убедительной по концепции и богатому материалу работе[301]. Он показывает, что в библии нет многих мотивов «Пророка»:

«У Исайи сказано о том, что он видел «сидящего на престоле» господа, окруженного славословящими его серафимами, у каждого из которых было по шесть крыл:

5. И сказал я: горе мне! ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами, и глаза мои видели Царя Господа — Саваофа.

6. Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника.

7. И коснулся уст моих и сказал: вот эго коснулось уст твоих и беззаконие твое удалено от тебя и грех твой очищен»[302].

Что же взял Пушкин из 6–й главы?

Образ шестикрылого серафима с горящим углем, который осуществил обновление пророка. Но у Пушкина на наших глазах происходит не столько очищение, сколько перерождение пророка. Перерождение пророка дано Пушкиным в тоне высокой патетики, как пробуждение всех творческих сил поэта — глашатая истины, как посвящение в таинство творчества.

Для этой картины полного обновления Пушкину потребовались старинные слова, «как бы отдохнувшие от повседневного употребления»[303]. И Пушкин великолепно использовал «богатейшие сокровища образности в древнеславянском языке, на котором создавалась наша древняя письменность… Максим Горький всегда с восторгом и удивлением наслаждался торжественным стихом пушкинского «Пророка», звучащим, как богатая серебром бронза старинного колокола»[304]. Эти старинные слова, ассоциировавшиеся с языком библейских пророков, и дали возможность поэту создать «стиль, отвечающий теме» (Некрасов) стихотворения «Пророк».

С этого момента к непосредственному рассмотрению текста активно привлекаются студенты, самостоятельно подготовившие к занятию анализ стихотворения. Они использовали приведенные нами выше исследования советских литературоведов[305].

Та «великая скорбь», о которой Пушкин сказал в черновом варианте первой строки, ощущается каждым читателем, хотя в «Московском вестнике» (1828) эта строка читалась иначе. Студенты приводят слова Л. Гинзбург, передающие содержание этой скорби. Автор пишет, что Пушкин доработал это стихотворение еще в начале сентября 1826 г., «в напряженный и переломный момент, когда заканчивался для России период декабризма, а для Пушкина лично — период михайловской ссылки»[306].

Перед человеком, охваченным настроением мрачного одиночества, встал вопрос о выборе пути. Студенты отмечают

метафоричность выражений, передающих это настроение: «в пустыне мрачной», «влачился», «на перепутьи». Обновляющую силу придают метафорам и сравнениям «восточный стиль» и библейские обороты.

Остановимся на этом моменте. Напомним, что библеизмы широко применяются в русской поэзии со времен Ломоносова и Державина. Пушкинский пророк говорит библейским языком. Отсюда высокая торжественность его монологической речи. Это торжественный ораторский стиль, в котором слышна архаическая «витийственность». Студенты перечисляют библейские выражения «Пророка»: «шестикрылый серафим», «перстами легкими», «отверзлись вещие зеницы», «горний ангелов полет», «жало мудрыя змеи», «десницею», «грудь отверстую», «бога глас», «и виждь, и внемли», «глаголом жги» и т. д. Ни в одном из пушкинских стихов нет такого множества церковнославянизмов, как в «Пророке».

Преображение пророка совершается последовательно. Пушкинский пророк, как и в библии, провидец и прорицатель. Как и в библии, он обличитель общественного зла, носитель правды, защитник народа, но он сочетает пафос гражданской непримиримости с сознанием высокого поэтического долга.

Полон муки и боли процесс превращения томящегося духовной жаждой человека в пророка.

Пушкин передал все нарастающий драматизм этого процесса. Легкими, «как сон», были персты посланца неба — шестикрылого серафима, когда он коснулся зениц и ушей влачившегося в пустыне человека. И это прикосновение дало человеку вещее, орлиное зрение и слух, способный воспринимать все шумы и звоны земли и неба. Но кровавой десницею стали персты серафима, вырвавшие у человека «грешный», «празднословный и лукавый» язык и вложившие в «замерзшие уста» его змеиное жало — воплощение мудрости и разящей силы. Не годным оказалось и «трепетное сердце» человека для предназначенной ему свыше миссии пророка. И в рассеченную «отверстую» грудь его был водвинут «пылающий» угль. «Как труп», лежал в пустыне новообращенный пророк, к которому «воззвал» голос бога:

Так совершилось превращение человека в поэта–пророка, способного воплощать в своем творчестве большие высокие цели, быть глашатаем правды, поборником справедливости. Но какого духовного и физического напряжения потребовало оно!

Путь поэта–пророка ответствен, опасен, суров и труден, но он берет на себя великую миссию обходить «моря и земли» и жечь «глаголом» сердца людей. Он полон веры в предстоящую ему высокую деятельность.

Каждое слово стихотворения полно силы и значения. Каждое выражение лаконично и образно. Это именно те пушкинские стихи, о которых писал Гоголь: «В каждом слове бездна пространства», «каждое слово — необъятно, как поэт». Гоголь подчеркивал и «лаконизм», «каким всегда бывает чистая поэзия» (VIII, 55).

Стихотворение Пушкина было отражением подъема декабристской эпохи. И вместе с тем оно несет в себе большую общечеловеческую мысль.

«…Глаголом жги сердца людей» — это об огненном слове поэта. Как будто символика, аллегория, а между тем какая реальная жизненная правда, какое глубокое, выведенное из фактов понимание задач и смысла искусства! Ничего лучше, полнее и точнее не было сказано на эту тему во всей мировой поэзии»[307], — писал А. Слонимский.

у Студенты фиксируют внимание на органичности единства формы и содержания в этом стихотворении. Они говорят о том, что, написанный после казни декабристов, «Пророк» Пушкина дышит страстью декабристских настроений. Обращаем также внимание на то, что из семи строк, посвященных рождению нового слуха у поэта, шесть строк начинаются с союза И. Это в свое время подметили В. В. Виноградов, Н. Л. Степанов и А. Л. Слонимский. В. В. Виноградов писал: «Именно он, этот союз, в строгую симметрию образов «Пророка», в библейски размеренную последовательность его семантического и синтаксического течения вносит эмоциональную напряженность, многообразие «лирического волнения»[308]. Студенты подсчитали, что из тридцати стихов «Пророка» пятнадцать на. — цинаются с союза и. поэт–пророк услышал все звуки мира. Ему открылись все тайны природы. Он всеведущ. Н. Л. Степанов хорошо говорит о том, что «самые образы, передающие всеведенье поэта–пророка, символичны: «горний ангелов полет», т. е. небо, бесконечность окружающих миров; «гад морских подводный ход», «дольней розы прозябанье» — все это основные стихии вселенной»[309]. В такой символике, подчеркивает исследователь, нет ничего мистического.