Если в своем раннем детстве Павел Петрович сторонился людей, испытывал страх перед незнакомцами, то к десяти годам эти чувства переменились. Ему стали интересны люди, особенно те, о которых ему слышать доводилось в застольных разговорах старших. Порошин по этому поводу записал 29 октября 1764 года. «Часто на Его Высочество имеют великое действие разговоры, касающиеся до кого-нибудь отсутствующего, которые ему услышать случится. Неоднократно наблюдал я, что когда при нём говорят что в пользу или в похвалу какого-нибудь человека, такого человека после увидя, Его Высочество особливо склонен к нему являться; когда ж, напротив того, говорят о ком невыгодно и хулительно, а особливо не прямо к Его Высочеству с речью адресуясь, то будто и разговор мимоходом, то такого Государь Великий князь после увидя, холоден к нему кажется».

Не имея друзей, и с детства понимая, что вокруг него по преимуществу люди, которые не желают ему добра, Павел Петрович научился скрывать свои мысли. Он создавал свой, закрытый от посторонних, мир, где властвовали его воображение и мечты. Но он не был прекраснодушным мечтателем; его регулярный, «математический» мозг создавал живые и жизненные картины. Эта особенность не прошла мимо внимания Порошина, записавшего 7 декабря 1764 года; «Великий князь весьма жалует разговаривать о партикулярном[33] домоводстве и восхищается, входя в подробности оного и представляя себя в партикулярном состоянии; забавляется тем по своему нежному ещё младенчеству и, имея наиживейшее воображение, какое только натура произвести может, Его Высочество всё себе так ясно и живо представляет, как бы перед ним то уже действительно происходило: веселится тогда, подпрыгивает и откидывает, по привычке своей, руки назад беспрестанно».

Павел не являлся элегической и изнеженной натурой. Он мог мечтать, но ему все время хотелось принять живое участие в действии. Хотя его от всех дел и всех забот надёжно отстраняли, но даже в тех крохах бытия, которые ему оставались, он всё время испытывал нетерпение. Надо раньше и быстрей покушать, надо быстрее погулять, надо раньше лечь, чтобы пораньше встать, надо быстрее дочитать полюбившуюся книгу. Он с детских лет торопился, как будто неосознанно предчувствуя, что жизнь его оборвется неестественным путём. Окружающие дивились и высказывали неудовольствие: зачем надо вставать в пять часов утра, когда все ещё спят, будить камердинеров и заставлять его одевать, когда спешить совершенно некуда. Зачем посылать посыльного к Панину и просить, чтобы подавали пораньше кушанья, хотя было хорошо известно, что ни завтрак, ни обед, ни ужин не будут поданы раньше обозначенного срока. Это постоянное нетерпение пытались побороть все окружающие, но ничего не выходило.

Порошин записал в конце 1764 года. «У Его Высочества ужасная привычка, чтоб спешить во всём: спешить вставать, спешить кушать, спешить опочивать ложиться. Перед обедом за час ещё времени или более того, как за стол обыкновенно у нас садятся (т. е. в начале второго часу), засылает тайно к Никите Ивановичу гоффурьера, чтоб спроситься, не прикажет ли за кушаньем послать, и все хитрости употребляет, чтоб хотя несколько минут выгадать, чтоб за стол сесть пораньше. О ужине такие же заботы. После ужина камердинерам повторительные наказы, чтоб как возможно они скорей ужинали с тем намерением, что, как камердинеры отужинают скорее, так авось и опочивать положат несколько пораньше. Ложась заботится, чтоб по утру не проспать долго. И сие всякий день почти бывает, как ни стараемся Его Высочество от того отвадить».

Вот еще несколько бытовых зарисовок, касающихся юного Павла Петровича.

14 февраля 1765 года. «Ввечеру назначено ему было видеть Её Императорское Величество. Его Высочество изволил открываться мне, что он опасается, чтоб не удержали его долго затем у Государыни, как идти оттуда изволит; что быть там ему скучно и принуждённо, и что принуждение такое ему несносно».

28 февраля. «Хотели было из-за стола уже вставать, как не помню кто из нас попросил масла и сыру. Великий князь, сердясь тут на тафельдекера (подавальщика. — А, Б,), сказал: для чего прежде не ставите? И потом, оборотясь к нам: это они всё для себя воруют. Вооружились мы все на Его Высочество и говорили ему по-французски, как дурно оскорблять таким словом человека, о котором он, конечно, заподлинно знать не может, виноват он или нет».

21 сентября. «За столом особливое сделалось приключение; Его Высочество попросил с одного блюда себе кушать; Никита Иванович отказал ему. Досадно то показалось Великому князю: рассердился он и, положа ложку, отворотился от Никиты Ивановича. Его превосходительство в наказание за сию неучтивость и за сие упрямство вывел Великого князя тотчас из-за стола во внутренние его покои и приказал, чтоб он оставался там с дежурным кавалером. Пожуря за то Его Высочество, пошёл Никита Иванович опять за стол, и там несколько ещё времени сидели. Государь Цесаревич между тем плакал и негодовал. Пришед из-за стола, Его превосходительство взял с собою Великого князя одного в другую (учительскую) комнату и там говорил ему с четверть часа о непристойности его поступка, который, конечно, никто не похвалит».

Заметки Порошина рисуют портрет Павла совсем не в тех темногротесковых тонах, как то встречается в немалом числе сочинений. Это по всем понятиям — живой, любознательный ребёнок, наделенный своенравным характером, но отзывчивый и незлобивый.

Благодаря счастливому стечению обстоятельств одним из наставников Павла Петровича стал выдающийся русский пастырь и богослов Платрн (Левшин, 1737–1812), которого известный историк-богослов Г. В. Флоровский (1893–1979) по праву назвал «самым значительным и ярким» деятелем церковного просвещения XVIII века.

Уроженец Московской губернии, сын бедного сельского дьячка он окончил в 1758 году московскую Славяно-греко-латинскую академию, проявив себя усердным и даровитым учеником. Широкий кругозор и знание латинского, греческого и французского языков, которыми владел великолепно, позволяли ему свободно читать самые сложные богословско-философские трактаты. Выпускник был взят учителем риторики в Троицкую семинарию, где принял постриг, а в 1761 году стал профессором и ректором ее. Вскоре случился его необычный общественный взлет.

В 1763 году Екатерина II совершила паломничество в Троице-Сергиеву Лавру, где Платон, обладавший даром слова, произнес перед Императрицей проповедь «О благочестии». Повелительница была «очарована», надо думать, не только услышанным словом, но и статью молодого профессора. Оттого и прозвучал кокетливый вопрос Императрицы: почему он пошел в монахи? История сохранила и ответ молодого Платона: «По особой любви к просвещению».

Повелительница России сразу же разглядела в молодом иерее уникальный «адамант», способный украсить ее окружение. Платон вызывается в Петербург, где становится законоучителем у Цесаревича. В 1766 году он назначен архимандритом Троице-Сергиевой Лавры, в 1768 году — членом Синода, а в 1770 году — архиепископом Тверским, В 1775 году Платон получает назначение на архиепископскую кафедру в Москву. Екатерина постоянно приглашала Владыку ко Двору, «потчуя» им своих самых именитых и родовитых гостей. Ум и образованность русского пастыря производили сильное воздействие. Австрийский Император Иосиф II, к которому Митрополит был приставлен в качестве сопровождающего при его посещении Москвы, признался Екатерине, что самое яркое его впечатление — Платон.

Сохранился рассказ о диспуте Владыки с Дени Дидро (1713–1784), во время пребывания последнего в 1773 году в России. Известный энциклопедист и вольнодумец сразу решил сокрушить «клерикала», заявив, что «Бога нет». Ответ услышал достойный: «Сие известно еще до Дидро. Давид еще сказал: Рече безумен в сердце своем — несть Бог». Дидро якобы так восхитился ответом, что бросился обнимать Платона.

Тридцать семь лет Платон оставался на Московской кафедре, к, как написал один из биографов, «являл собою истинный образец епархиального начальника». Он отечески заботился об улучшении быта духовенства, много трудов положил на материальное укрепление и интеллектуальное развитие Духовной академии и семинарии. Его творческий вклад в отечественное богословие, агиографию и гомилетику трудно переоценить.