Это не было хорошим предзнаменованием для нового царствования и нового порядка вещей. Едва мы дошли до дворцовой площади, как уже нам было сообщено множество новых распоряжений. Начать с того, что отныне ни один офицер ни под каким предлогом не имел права являться куда бы то ни было иначе как в мундире; а надо заметить, что наша форма была очень нарядна, дорога и неудобна для постоянного ношения. Далее нам сообщили, что офицерам вообще воспрещено ездить в закрытых экипажах, а дозволяется только ездить верхом, или в санях, или в дрожках. Кроме того, был издан ряд полицейских распоряжений, предписывавших всем обывателям носить пудру, косичку или гарбейтель и запрещавших ношение круглых шляп, сапог с отворотами, длинных панталон, а также завязок на башмаках и чулках, вместо которых предписывалось носить пряжки. Волосы должны были зачесываться назад, а отнюдь не на лоб; экипажам и пешеходам велено было останавливаться при встрече с Высочайшими Особами, и те, кто сидел в экипажах, должны были выходить из оных, дабы отдать поклон Августейшим лицам. Утром 8 ноября 1796 года значительно ранее 9 часов утра усердная столичная полиция успела уже обнародовать все эти правила.

Мы также услышали о курьезных вещах, происшедших во Дворце с прибытием нового Императора. Говорили, что он вместе с графом Безбородко деятельно занимался жжением бумаг и документов в кабинете покойной Императрицы, что Павел имеет вид очень сумрачный и с нетерпением ожидает прибытия своих собственных войск из Гатчины. Естественно, все эти слухи не могли нам быть приятны, особенно после счастливого времени, проведенного нами при Екатерине, царствование которой отличалось милостивой снисходительностью ко всему, что только не носило характера преступления.

Но вот пробило, наконец, десять часов и началась ужасная сутолока. Появились новые лица, новые сановники. Но как они были одеты! Невзирая на всю нашу печаль по Императрице, мы едва могли удержаться от смеха, настолько все нами виденное напоминало шутовской маскарад. Великие Князья Александр и Константин Павловичи появились в своих гатчинских мундирах, напоминая собой старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из своих рамок.

Ровно в 11 часов вышел сам Император в Преображенском мундире нового покроя. Он кланялся, отдувался и пыхтел, пока проходила мимо него гвардия, пожимая плечами и качая головой в знак неудовольствия. После этого он велел подать свою лошадь Помпону. В то же время ему доложили, что «Гатчинская армия» приближается к заставе, и Его Величество тотчас поскакал ей навстречу. Приблизительно через час Император вернулся во главе этих войск. Сам он ехал перед тем гатчинским отрядом, который ему угодно было называть преображенцами; Великие князья Александр и Константин также ехали во главе Семеновского и Измайловского полков. Император был в восторге от этих войск и выставлял их перед нами как образцы совершенства, которым мы должны были подражать слепо. Их знаменам была отдана честь обычным образом, после чего их отнесли во Дворец, сами же Гатчинские войска в качестве представителей соответствующих гвардейских полков были включены в них и размещены по их казармам.

Так закончилось утро первого дня нового царствования Павла Первого.

Мы все вернулись домой, получив строгое приказание не оставлять своих казарм, и вскоре затем новые пришельцы из Гатчинского гарнизона были представлены нам. Но что это были за офицеры! Что за странные лица! Какие манеры! И как странно они говорили! Это были по большей части малороссы. Легко представить себе впечатление, которое произвели эти грубые бурбоны на общество, состоявшее из ста тридцати двух офицеров, принадлежавших к лучшим семьям русского дворянства. Все новые порядки и новые мундиры подверглись строгой критике и почти всеобщему осуждению. Вскоре, однако, мы убедились, что о каждом слове, произнесенном нами, доносилось куда следует. Какая грустная перемена для полка, который издавна славился своей порядочностью, товариществом и единодушием!

Мы получили приказание обмундироваться как можно скорее согласно новым предписаниям. Новый «походный» мундир был коричневого цвета, а вицмундир — кирпичного цвета и квакерского покроя. Мне удалось достать этого сукна и сшить себе вицмундир, и на другое утро я явился в новой форме, передразнивая гатчинцев ä s'у mépredre,[149] вследствие чего майор немедленно назначил меня в этот день в караул. Будучи, как я уже упомянул, хорошо знаком с прусской выправкой, я усвоил себе с большой легкостью первые уроки наших гатчинских наставников, а в одиннадцать часов, во время парада, так отличился, что Император подъехал ко мне, чтобы меня похвалить, и, проходя несколько раз в течение дня мимо моего каpayла во Дворце, он всегда останавливался, чтобы заговорить со мной.

Никогда не забуду я этого дня и ночи, проведенных мной в карауле во Дворце. Что это была за суета, что за беготня вверх и вниз, взад и вперед! Какие странные костюмы! Какие противоречивые слухи! Императорское Семейство то входило в комнату, в которой лежало тело покойной Императрицы, то выходило из оной. Одни плакали и рыдали о понесенной потере, другие самонадеянно улыбались в ожидании получить хорошие места. Я должен, однако же, признаться, что число последних было невелико. Император, как говорят, еще был занят разбором и уничтожением бумаг с графом Безбородко. Ходили также слухи, что за графом Алексеем Орловым был послан нарочный, что вслед за обнародованием церемониала о погребении Императрицы тело Петра III, находящееся в Невской Лавре, будет вынуто из могилы, перенесено во Дворец и поставлено рядом с телом Екатерины.

Для того чтобы понять причины, побудившие Императора Павла сделать такое распоряжение, надо вспомнить, что Петр III, желая вступить в брак со своей любовницей графиней Воронцовой, намеревался объявить Императрицу Екатерину виновной в прелюбодеянии и сына ее Павла незаконным. С этой целью мать и сын должны были быть заключены в Шлиссельбургскую крепость на всю жизнь.[150] Об этом уже был изготовлен Манифест и только накануне его обнародования и арестования матери и сына начался переворот. Следствием этого события было, как известно, провозглашение Екатерины царствующей Императрицей и публичное отречение Петра III от престола, о чем им был подписан формальный документ. После этого Петр III удалился в Ропшу, где и умер спустя шесть дней, по мнению одних, вследствие геморроидальных припадков, по мнению же других, он был задушен в кровати[151]. Тело его было торжественно выставлено для публики в течение шести дней, но так как он ранее отрекся от престола и умер уже не царствующим Императором, то и бь(л погребен в Невском монастыре, а не в Петропавловском соборе, который служит усыпальницей русских императоров, начиная от Петра Великого.[152]

Все эти события засвидетельствованы документами, хранящимися в архивах, и были хорошо известны многим лицам, в то время еще живым, которые были их очевидцами. Поэтому Император Павел считал полезным перенести прах отца из Невской Лавры в Петропавловский собор, желая этим положить предел слухам, которые ходили на его счет, а так как граф Алексей Орлов был одним из главных участников в перевороте, совершенном в пользу Екатерины, то ему повелено было прибыть в Петербург для участия в погребальном шествии.

Многие уверяли, будто бы причина вызова Орлова заключалась в той, что он был предполагаемым убийцей Петра III; но это несправедливо. Если уже были виновники этого злодеяния, то это должны были быть Пассек[153] и князь Федор Барятинский, под охраной которых Петр III был оставлен в Ропше. Во всяком случае, это не был Орлов, так как его не было в комнате во время смерти Императора. По тому способу, которым Павел обошелся с Алексеем Орловым и говорил с ним несколько раз во время похоронной церемонии (чему я сам был очевидцем), я убежден, что Император не считал его лично виновником убийства, хотя он, конечно, смотрел на него как на одного из главных оставшихся в живых деятелей переворота, возведшего на престол Екатерину и спасшего ее и самого Павла от пожизненного заключения в Шлиссельбурге, где еще доныне можно видеть приготовленное для них помещение.