Папа подхватил Лялю на руки, прижал к себе, закрыв глаза.

Было больно, но Ляля решила уж потерпеть.

Папа осторожно и быстро целовал её глаза, щёки, шею, прижимался головой к её пелеринке.

— Посадочка, посадочка! — сказал папе человек в белом кителе.

И мама с Лялей сели в самолёт…

— Браво! — кричат вокруг. Это мама кончила петь.

Все задумчиво, будто нехотя умолкают. Словно ждут, чтобы мама запела опять, пли прислушиваются к той песне, которую мама уже допела.

И вдруг из-за тёмных плетней показываются две маленькие фигурки: первая — тощенькая, высокая с острым личиком, вторая — круглая и короткая. Она катится следом за высокой.

— Вы будете лялина мама? — говорит высокая девочка.

— Да, я буду лялина мама, — говорит мама.

— Так это вы спивали? — говорит Люда.

— Да, это я пела, — говорит мама.

— Хорошо спиваете, — говорит Люда и глядит исподлобья на бабушку; Света сейчас же прячется за людину спину.

— Большое спасибо, деточка, — говорит мама. — Я рада, что вам понравилось.

— А вот что я вас ещё хотела спросить, — говорит Люда. — Это правда, что в вашем городе целое поле жертв революции и что в поле есть цепки?

— Поле? Цепки? — говорит мама. — Да. Да. Это правда, деточка. Ты, наверное, хочешь приехать к нам, в Ленинград, посмотреть на Поле жертв революции?

— Могу, — говорит Люда и оглядывается на Лялю.

— Видишь, значит, всё правда! — шопотом говорит Света.

— Да, да, — говорит мама. — Всё правда…

— Хорошо, — говорит Люда.

— Верно дети сказали. Сердечно поёшь, Зинаида, — говорит бабушка.

И опять кружатся над маминой головой комары. Но мама их больше не отгоняет. Она не видит комаров. Мама, видно, радуется тому, что бабушка сказала «хорошо».

Про крючки, про гунтэри, про невода

— Ну, — говорит бабушка перед сном, — в добрый час, стало быть. Для девчонки-то всё собрала, Анюта? Жакетку, какую бы никакую, покрепче надобно припасти. Спозаранку свежает…

— Вот видите, сколько вам с нею лишних хлопот, Варвара Степановна, — говорит мама. — Может быть, лучше отложить?..

— Ой, ну мама же! — перебивает Ляля. — Ведь ты уже согласилась и вдруг раздумываешь. Так же нельзя! Скажи ей, бабушка!..

И бабушка говорит:

— Мала ещё мать учить! Помолчи покамест.

— Слышишь, Ляля? — словно обрадовавшись, спрашивает мама. — Сколько раз я тебе говорила, когда большие разговаривают, маленькие не должны перебивать.

— А об моей заботе ты не тужи, невестушка, — успокаивает маму бабушка. — Своя ноша не тянет. Коль решила дитя пускать, так пускай. Отец её тоже со мной в рыбалку уходил, а до свадьбы дожил и свадьбу справил, даже у матери не спросившись. Раз решила пускать, пускай и спи, не тужи.

— Мамочка, так ты себе спи, не тужи, — говорит Ляля.

Мама смеётся.

— Ну чем вы её так быстро околдовали, Варвара Степановна? — спрашивает она.

— Ещё бы, я ль не колдовка! — усмехнувшись говорит бабушка и, вздохнув, уходит с тётей Сватьей в соседнюю комнату.

Мама берёт зубной порошок, щёточку и свою красивую розовую мыльницу, идёт в сени и долго моется под рукомойником. А в соседней комнате бабушка о чём-то тихо шепчется со Сватьей. В той комнате горит свет. Ляля осторожно, приподнявшись на цыпочки, смотрит в дверную скважину.

Над большим сундуком с откинутой крышкой стоят её бабушка и тётя Сватья.

В скважину невозможно разглядеть, что лежит в сундуке, и Ляля медленно открывает дверь.

— Заходи, заходи, внученька, — говорит бабушка и придерживает рукой тяжёлую крышку.

Ляля нерешительно входит в комнату, становится рядом с бабушкой и заглядывает в сундук.

В сундуке лежат малиновое атласное одеяло, стопка новых простынь, перевязанных шпагатом, кусок сукна, блестящие калоши и много-много мотков цветной шерсти.

Ах, Ляля никогда и не думала, что у неё такая богатая бабушка!

— Тебе, тебе, всё тебе, — говорит бабушка, наклонившись над сундуком. — Всё тебе отпишу, внученька, всё твоё будет. Только вот это, белое, — гляди, внука, — это моё, на смерть припасено.

Ляля с удивлением смотрит на бабушку. Та стоит против света. По худым и впалым её щекам ползут глубокие тени.

— Бабушка, на какую-такую смерть?

— На такую, единственную, — усмехается бабушка. — Коль своей смертью на суше помру… Не забудь, схорони меня, внученька, на Есенской косе, — напевно и странно красиво говорит бабушка. — Схорони под бурьяном на бережку, где рыбачий завод. Там спят мои деды, там и мне, рыбачке, лежать пристало.

Бабушка низко-низко склоняется над сундуком, и лицо её пропадает в тени. От сундука пахнет чем-то старым, сладким, высушенными цветами и травой.

— Бабушка, а зачем тебе умирать? — говорит, задумавшись, Ляля.

— Как это так, зачем? — отвечает бабушка. — Каждому человеку когда-никогда помирать придётся.

— А я не буду, — говорит Ляля. — И ты не помирай. Хорошо?

— Уж чего лучше! — отвечает бабушка. — Коли внука просит, как не уважить! — она тихонько смеётся, опять наклоняется над сундуком и достаёт откуда-то снизу большой свёрток. — Здесь, кажись… Ну, да, так и есть…

Ляля с любопытством заглядывает через бабушкин локоть.

В свёртке серенькие брючки, мохнатая курточка с железными пуговицами и картуз с лакированным козырьком.

— Это чьё же? — спрашивает Ляля.

— Папино, — объясняет бабушка. — Не сносил, подрос, а я и припрятала. Не кидать же зря! Твой сынок доносит. Да и тебе при случае сгодится.

Бабушка прячет в сундук штаны и картуз, а курточку оставляет.

— Завтра наденешь, — говорит она, — тепло будет. Вот и пришёл случай.

Куртку кладут на табуретку рядом с лялиной кроватью, и утром тётя Сватья кое-как натягивает на сонную Лялю мохнатую папину курточку.

Пятый час. Глаза у Ляли слипаются. Она бежит рядом с бабушкой по пустынной дороге.

Над ними бесцветное, сероватое небо, без звёзд и без солнышка. Солнышко ещё не успело взойти, но за морем уже начинают светиться красной краской узкие облачка.

Тихо.

И вдруг за соседским плетнём поднимает голос петух. Он орёт, что есть мочи. По всей станице разносится его одинокий голос. Потом опять тишина. Потом из-за всех заборов, перекрикивая друг дружку, начинают кричать петухи.

— Проснулись, — говорит Ляля и зевает.

Сама она никак не может проснуться. Глаза её наполовину спят, руки спят, ноги спят. Она поминутно спотыкается.

— Ну, что ты, что ты, как неживая? — говорит бабушка и берёт её на руки.

На руках у бабушки очень удобно. Только у папы бывает ещё удобнее, а больше ни у кого. Ляля прижимается покрепче к тёплому бабушкиному плечу и сразу засыпает.

На минуту она просыпается, когда бабушка укладывает её на что-то мягкое.

— Мы уже вернулись? — спрашивает Ляля; ей кажется, что она опять в своей кроватке.

— Спи, спи! — отвечает бабушка и укрывает её потеплее.

Ляля спит и не спит. Сквозь дрёму она слышит, как вокруг неё мерно плещет вода: «Плюх-плюх, плюх-плюх». С трудом разлепивши веки, она видит чьи-то большие босые ноги, шаркающие по дну плоскодонной лодки.

— Натягай! — кричат протяжно и глухо над Лялей, и белая простыня паруса взвивается, становится дыбом, закрывает небо.

Лодка покачивается так славно, под папиной курточкой так тепло… Чтобы стало ещё удобнее, Ляля подтягивает коленки к самому подбородку и подсовывает ладошку под щёку. И вдруг всё пропадает: и парус, и плеск воды, и лодка…

Просыпается Ляля на берегу. Под головой у неё вместо подушки шапка-зюйдвестка, вместо простыни — жёлтый-жёлтый, мягкий-мягкий песок.

Пахнет солёной водой, тёплым дымом, жареной рыбой.

Ляля садится в песке и оглядывается: прямо на берегу, под открытым небом, стоит большая плита. Она сложена из дикого камня и вымазана извёсткой. Огонь в плите так и бушует, только его почти не видно, потому что он словно выгорел от солнышка.

Возле плиты стоит какая-то женщина в большом клеёнчатом фартуке и в такой же косыночке, как у бабушки. Должно быть, она кухарка. Кухаркины руки блестят от жира. Она поминутно встряхивает огромную сковородку, и от этого какая-то широкобокая рыбина так и пляшет в шипящем жиру.