— Нет, дипломы, конечно, будут, — возразила Лена. — Только не государственные.
— А какой в них тогда прок?
— Какой-то все-таки есть…
— Похолодало… Закрываем дверь на балкон и пьем чай с коньяком, идет?
— С коньяком? Так есть еще и коньяк? А говорил, что не пьяница.
Оба расхохотались. Миша схватил Лену на руки и стал целовать, целовать, закружил, задыхаясь, по комнате, бросил на диван.
— Ну вот, — сказал он потом с показным смущением, потому что втайне был горд своей воспрянувшей мужской силой. — Вот и верь после этого нам, мужикам.
Лена молча улыбалась, губы ее дрожали. Так вот это что такое… В первый раз, кроме острой, мгновенной боли, она ничего не почувствовала, а теперь… Какой взрыв всего ее существа, какое потрясающее освобождение…
— Прости. — Миша заглянул ей в лицо и увидел глаза счастливой женщины. — Я тебе не сделал больно? — осторожно спросил он.
— Нет, — обняла его Лена. — Так, наверное, задумано.
— Кем?
— Природой. Через боль — к счастью. Странно и радостно.
— А почему странно?
— Мы друг друга почти не знаем.
— Еще есть время, — прижал ее к себе Миша. — Узнаем…
Еще… Внезапная тревога кольнула Лену, но спросить она не посмела.
— Ты обещал подарить мне книгу.
— Ах да!
Миша подошел к столу, взял книгу в твердом коричневом переплете, раскрыл, надписал.
— Моя последняя, — сказал он, отдавая книгу Лене. — Написана довольно давно, только все не удавалось издать. Спасибо блаженной памяти перестройке: разрешили издавать за свой счет. Дороговато получилось, но потом я все окупил — помогло Общество книголюбов: продавалась на встречах с читателями.
Лена открыла книгу и прочитала: «Леночке — на память о счастливом дне нашей встречи». И подпись. И дата.
4
С этого осеннего дня вся ее жизнь пошла кувырком. Институт, мама, друзья и подруги — все отошло на второй, третий, десятый план. Самым главным, единственным стал Миша. Недаром, значит, любила она Переделкино: здесь ее поджидало счастье.
Привычное чувство долга заставляло Лену посещать лекции, готовиться к семинарам, даже отвечать на Димины письма, но всем своим существом она была там, у Миши, в просторной и чистой комнате, где ее с нетерпением ждали, где ни разу до сих пор не испытанные ощущения волнами накатывали на нее, где ей говорили слова, от которых кружилась голова и слабели ноги. Слушать их снова и снова, не отрываться от Миши ни на минуту — вот чего страстно хотелось Лене, но она смиренно приняла его предложение: видеться по понедельникам и четвергам. Почему именно в эти дни? Лена не стала спрашивать, закивала послушно и торопливо.
— Ага, очень удобно: у нас как раз нет семинаров.
Бедные семинары! Все теперь сваливалось на них.
— С тех пор как у меня появилась ты, мне так хорошо пишется, — сказал Миша, касаясь пальцами груди Лены, и от этих касаний у нее замерло сердце. — Просто не встаю из-за стола — кроме, конечно, наших с тобой общих дней. Если б ты знала, как я их жду!
— И я, — тихо призналась Лена.
«Жду» — не то слово. Без него было просто невыносимо, особенно по выходным, когда не нужно ехать в университет, в город; Лена по-прежнему считала, что живет за его чертой. «Садись, занимайся», — велела она себе и, гордясь собственной силой воли, усаживалась за стол. Через какое-то время ловила себя на том, что бессмысленно сидит над страницей интереснейшего — и полезного! — повествования и думает о Мише, видит его серые глаза, снисходительную улыбку, слышит слова, заставляющие радоваться и краснеть.
Мама ни о чем не спрашивала, делала вид, что верит регулярным ночевкам у Кати. «Только утром обязательно позвони», — робко радовалась за дочь. «Значит, кто-то у нее появился», — пугалась вежливого голоса в трубке: «Будьте добры, Лену» — это был голос не юноши, но мужчины. Успокаивала себя: «Она тоже ведь взрослая», — а все равно волновалась и жалела Диму.
— Леночка, тебе письмо!
— Положи на стол, — равнодушно отвечала, не выходя из своей комнаты, Лена. — Вечером прочитаю.
«Вечером… Бедный мальчик», — вздыхала Наталья Петровна и оставляла письмо на столе.
В один из таких воскресных пустых вечеров Лена, измученная нетерпеливым ожиданием понедельника, невнимательно и раздраженно прочитав восторженное шестистраничное письмо Димы — он скоро, совсем скоро приедет и они наконец увидятся! — начертала на клочке бумаги короткий ответ.
Дорогой Дима! — писала она. — В первых письмах ты все просил у меня прощения, помнишь? Но только теперь я тебя по-настоящему поняла и могу с чистым сердцем простить. Почему, ты, надеюсь, догадываешься. С недавнего времени я больше не виню ни тебя, ни мою бывшую подругу Таню. И зачем нам, собственно говоря, встречаться? Чтобы вспоминать так называемое былое? Но разве время не наложило на него свою лапу?..
Письмо было жестким, даже, пожалуй, жестоким. Лена страдала и мучилась: эти оговоренные два дня в неделю странным образом унижали ее, хотя из последних сил она старалась не обижаться. Переложив часть ноши на Димины плечи, она успокоилась. «Ведь Миша работает, — подумала утомленно. — Он человек творческий, и если ему хорошо пишется, значит, надо терпеть и ждать».
Она отложила учебник и взяла подаренную ей книгу. Долго откладывала, робея — это же все равно что заглянуть в Мишину душу, — теперь решилась: хоть какое-то с ним общение. Его мысли, его слова и что думает он о жизни… Она читала, закрывшись у себя в комнате, и недоумение, какой-то даже испуг возрастали с каждой прочитанной ею страницей.
Это была нудная, растянутая история о преуспевающем человеке, приехавшем на старости лет в городок своего детства, где он бродит по улицам и умиляется — его, оказывается, все помнят и уважают, — а потом вдруг понимает — хотя читателю это ясно давно, — что его принимают за кого-то другого, и, обозлившись, расстроившись, пользуясь сходством с неизвестным своим двойником, зачем-то делает мелкие пакости, прикрываясь именем уважаемого в городке человека.
Почему литературные герои то и дело тянутся в города своего детства? Что они там забыли? Воспоминания? Но для этого не нужно никуда уезжать. В жизни Лена ни разу с такой странной тягой не сталкивалась. Мама же не ездит в Зарайск, где прошло ее детство. Надо бы порасспрашивать почему: Зарайск совсем рядом. Может, это присуще старости? Но герой романа не так уж стар.
Лена закрыла книгу, покосилась на переплет. И это — лучшее, что написал ее Миша? Эту книгу не издавали по каким-то, как намекнул Миша, политическим соображениям? Непостижимо! А она-то стеснялась, что не знает такого писателя, собиралась пойти даже в Ленинку — прочитать все, что он сочинил. Теперь поняла — не надо. Раз это — лучшее, то не надо. Что же ему сказать? Он явно ждет, посматривает на нее вопросительно.
Лена в смятении позвонила Кате.
Катя слушала терпеливо, но когда Лена, нервно посмеиваясь и заикаясь, принялась пересказывать, не выдержала.
— Я тебя умоляю, остановись! Это не он такой, это вся наша бывшая литература такая.
— Но Астафьев, Шукшин, Трифонов…
— Ты бы еще вспомнила «Три минуты молчания»! Они — исключение, как раз поэтому мы их знаем. Даже мы — новое поколение.
— И что мне теперь делать?
— А почему ты должна что-то делать?
— Ну как же? Что-то нужно сказать…
— Похвали, — мирно посоветовала Катя. — Дочитай по диагонали и похвали — найди хоть что-нибудь стоящее.
— Но я так страшно разочарована… Але… Чего молчишь?
— Думаю.
— О чем?
— Не о чем, а о ком. О тебе.
— И что ты обо мне думаешь?
— Что ты — дурочка, — снисходительно сказала Катя. — Димку из-за чего потеряла? То-то! Теперь вроде опомнилась. Скажи как на духу — тебе хорошо с этим Мишей?
— Очень.
— Ну вот, — сказала довольная своей прозорливостью Катя. — Это и есть самое главное, а может, единственное. Остальное не важно. Литература, искусство, разные философские размышления — о смысле жизни, ну и вообще — вторичны. Для этого есть подруги. Мужики — совсем для другого.