— Понятно, — сказал главный капитан, прочитав акт осмотра «Антея». — Значит, усматриваете вину капитана?

Москалев стоял, повернувшись к окну, и смотрел на безлюдную площадь, где дождь пузырил лужи.

— Можете послать другого инспектора, — ответил Москалев.

— Не горячитесь, — сказал главный капитан, взял со стола акт осмотра, приподнял его двумя пальцами и смахнул в при открытый ящик стола.

После работы жена просила зайти за ней в школу. В просторных коридорах гулкого здания с высокими потолками Москалева окружили шум, беготня, резкие крики, смех. Казалось, он попал совсем в другой мир, не знающий ни минуты покоя и находящийся в постоянном и беспорядочном вращении. Но прозвенел звонок, и мигом все стихло, а из учительской медленной походкой двинулись учителя с кипами тетрадей под мышкой, с портфелями, глобусами, указками. Он дождался, когда они пройдут каждый в свой класс, и зашел в учительскую.

Рита сразу увидела его, сказала, чтобы он немного подождал, и продолжала что-то говорить пацану лет четырнадцати. Он был на добрую голову выше ее и стоял сбычившись, красный и взъерошенный.

— Представляешь, он уже курит, — сказала Рита, когда они спускались по лестнице.

— Я в его годы тоже покуривал, — сказал Москалев.

— Но ведь ты уже и работал в его годы, — возразила она.

На улице они внезапно попали под дождь. Небо было светлое, и ничто не предвещало дождя, он шел полосами, как будто мыл улицу, специально поливая ее, как поливают палубу во время большой корабельной приборки. Москалевы едва успели добежать до магазина, как дождь превратился в сплошной ливень.

В толпе у прилавка Антон Петрович увидел знакомое сморщенное лицо Семена Савельевича. Тот закивал и стал пробираться к нему. После знакомства с женой, обычных вопросов-ответов, Семен Савельевич сказал, что давно хотел повидать его и что очень рад, что вот так столкнулись в магазине.

— Дождь, в другое время я сюда не ходок, — сказал Семен Савельевич.

— Да и я тоже, — сказал Москалев.

Они отошли в сторону, за окном поднялся ветер, было видно, как он рябит лужи и вырывает зонтики у женщин.

— Самое главное, что я хочу сказать, пришли бумаги из инспекции по вашему случаю на «Антее», — сказал Семен Савельевич.

Москалев промолчал. Лицо у него было такое же, как всегда. Сухое, костистое. Разве что чуть бледнее, чем обыкновенно.

— Вы не виноваты! — возбужденно шептал старик. — Только бы Ефимов вам не подпортил. Он ведь за это строгача схлопотал. Может припомнить.

В службе все шло обычным чередом: главный капитан с утра сидел у начальника, Дарвин мыл во дворе машину, картограф читал свежую газету, комнату еще не успели наполнить дымом и колесо рабочего дня едва трогалось с места. Служба продолжала свою работу, флот на промысле делал свою.

Москалев решил пойти к начальнику управления. Пусть «пошевелят» Ефимова и оформляют как можно быстрее на судно.

Кончилось диспетчерское совещание. Зазвонили телефоны, отдел наполнился людьми, и через час, когда главный капитан распределил всем работу, расставил штурманов, переговорил с представителями портнадзора; он наконец оторвался от стола и заметил Москалева:

— В чем дело? Почему здесь? Для личных вопросов есть другое время! — и снова уткнулся в бумаги.

Партком занимал почти весь пятый этаж. Начинался он с просторного зала, где проходили собрания и семинары, а дальше прямо из этого зала можно было пройти к двум кабинетам, в меньшем из них сидела седоволосая женщина, ведавшая сектором партучета. Двери к ней никогда не закрывались, всегда здесь было полно народу — первые помощники с возвратившихся судов сдавали взносы, сверяли карточки, получали кипы плакатов — наглядную агитацию.

Сразу за этой комнатой был кабинет Власенко. Секретарь парткома управления Виктор Александрович Власенко четыре года ходил штурманом на танкерах, а потом его уговорили перейти в реффлот комсоргом, и с тех пор вот уже больше десяти лет он был на партийной работе. Москалев не раз встречался с ним на промысле, куда Власенко выходил на плавбазах с различными комиссиями. Власенко был неразговорчив и старался вмешиваться в события только в исключительных случаях, не давал зеленой улицы «рекордсменам», не корил мелкими попреками отстающих, но на флоте знали: слово Власенко — закон. Он старался не пропускать отходных собраний, приходил на суда, молча наблюдал суматоху последних погрузок и оформлений, потом садился в кают-компании, и люди шли туда перекурить, поговорить о жизни. Уходил он по трапу последним из провожающих и на прощание обычно говорил: «Чтобы на рыбе вам сидеть весь рейс, славяне!»

Когда Москалев вошел в кабинет, Власенко поднялся ему навстречу и пододвинул черное кожаное кресло.

— Садись, капитан, в ногах правды не бывает, — предложил он.

Москалев понял, что разговор будет длинным, уселся поудобнее и вытащил сигареты.

— Давай и я задымлю. — Власенко потянулся к пачке.

Они поговорили о погоде, потом о том, как плохо сейчас стало с выгрузкой на Северо-Западе.

— Виктор Александрович, я ведь давно собирался к вам за помощью, — сказал Москалев и постарался как можно спокойнее и короче изложить суть дела.

— Так вот, Антон Петрович, — сказал Власенко, — сейчас все документы у Ефимова. Там полный порядок, проволочек не будет. Начальник управления запрос специальный делал в Москву. Вины твоей никто не снимает — нарушение есть нарушение. Мы вошли с просьбой… — Власенко смотрел на него внимательно, будто впервые видел. — Ты фактически сколько на берегу? Полгода?

Москалев кивнул.

— Ну вот, я думаю, это правильно. Есть вина — есть наказание. Самоуверенность — вещь неплохая, но не всегда. Сообщил бы начальнику промрайона вовремя — не буксир, так любой другой траулер к тебе бы подскочил, не было бы всех этих перипетий. Но, думаю, свое ты получил, и справедливо. А вообще учти — капитанами разбрасываться мы не собираемся.

После этой встречи Антон Петрович твердо уверовал, что работать в службе ему осталось недолго, и теперь ему было даже как-то немного жаль главного капитана, Дарвина, инспекторов, которые притерпелись к работе на берегу, намертво кинув якорь в бумажном море.

По утрам становилось холодно, крыши покрывались инеем, беспрерывно дули порывистые ветры — приближалась зима, и было приятно думать, что ее встретишь не здесь, а где-нибудь в Центральной Атлантике, где в это время спадает жара и не надо ждать вечера, чтобы почувствовать прохладу на крыле мостика.

Через месяц закончился ремонт «Антея», судно поставили в док, заменили активный руль, выправили обшивку, и траулер ошвартовался за угольным причалом, выделяясь на фоне порыжевших водолеев белой надстройкой. У причала стояли грузовики с тралами для следующего рейса, краны подавали на борт кипы картонных коробов и связки бочек. Флаг отхода бился на мачте.

Третий штурман «Антея» Валерьянович шумел в диспетчерской, он занял сразу половину комнаты, диспетчер не знал, как его выпроводить, и был очень рад, когда туда заглянул Москалев и Валерьянович, прекратив спор, широко заулыбался, увидев своего старого капитана.

— Ну что, сегодня уходите? — спросил Москалев.

— Уйдешь тут, — сказал Валерьянович, — вот пока с этим договоришься — глотку порвешь: баржи у них для слива нет, совсем дошли.

— Ну, это мы сейчас уладим, — сказал Москалев.

— Надо бы пойти в торговый порт, там буфет работает, и за встречу, — предложил Валерьянович.

— Я на службе, — сказал Москалев, — а ты на отходе, отложим это дело.

— Какой отход! Еще капитана не назначили, — сказал Валерьянович. — Тот, молоденький, в баках, ушел, а нового пока утвердят, считай, неделю проваландаемся. Если бы вот вас — хоть завтра отходи. Да люди бы обрадовались, а то у нас сейчас все смотрят влево — как бы сорваться, держат нос по ветру, район новый, капитан — не знаем кто, первый раз такое на «Антее».