Целые две секунды катилась его машина, и каждое мгновенье Козлов ждал, что послышится грохот рухнувших под откос труб. Но было тихо. Козлов выпрыгнул из кабины.

Концы труб и левое колесо прицепа повисли в воздухе. Промедли он еще секунду, и все было бы кончено.

Только через час, набросав под съехавшее колесо камней и скорее не вагами, а плечами удержав машину от скольжения под обрыв, трубовоз вывели на дорогу.

Машина Кондратьева шла последней. Хоть шофер он был и молодой, да армейский. Служил он в тайге, и какие только дороги ему не приходилось видеть. Потому и не побоялись поставить его замыкающим. Он считал профессию шофера самой интересной и важной. Даже к летчикам, к специальности, о которой вряд ли кто не мечтал в детстве, Кондратьев относился без особого почтения.

— Легко летать в небе, ты по земле попробуй! — шутил он.

И здесь, на строительстве газопровода, Кондратьев считал шоферское дело самым нужным. И пожалуй, он был прав. Все необходимое для строительства доставляли шоферы. Правда, они не работали на канавокопателях, но тот, кто управляет канавокопателем, в сущности, тоже шофер; они не укладывали трубы в готовое ложе, но и тот, кто это делал — тракторист, шоферу ближе, чем брат. В общем, вся армия машин, благодаря которой и стало возможным строительство газопровода в такой короткий срок и в таких трудных условиях, двигалась, работала только благодаря тому, что есть такая профессия — шофер. И Кондратьев волен был выбрать любую из этих специальностей, но он обладал слишком непоседливым характером и очень любил быструю езду.

И еще он верил в товарищей, в то особое братство, которое существует среди людей одной специальности. Есть такие неписаные законы, которым следуют твердо и неуклонно, как если бы эти правила были начертаны на медных скрижалях. И один из таких законов кодекса шоферов гласит: «На дороге не пропадешь».

И действительно, если из-за своего характера Кондратьев едва не попал в беду, то именно благодаря товарищам он, как говорят, счастливо отделался.

Случилось это уже в глухих сумерках, когда небо снова заволокли тучи и пошел мелкий спорый дождь. Больше двух часов потратили водители, чтобы загатить маленькое болотце у самого подъема на знаменитую Глиняную гору. Давно было мокро в сапогах, и ватники так набухли, что казались пудовыми. Валили и таскали деревья молча, без азарта, потому что очень устали. Веселые слова не приходили на ум.

Когда наконец настил, по общему мнению, оказался достаточно прочным, разошлись по машинам. Вездеход Жучаева благополучно преодолел болото и пополз на Глиняную гору. Он остановился на середине подъема, на небольшой ровной площадке. Отсюда Слава мог в случае надобности помочь остальным.

Трубовоз Исламова пошел на Глиняную гору первым. И свободно взял ее. За ним двинулась машина Козлова. Когда красный огонек стоп-сигнала полез в гору, Кондратьев решил не ждать, пока передняя машина преодолеет весь подъем, и поехал вслед.

Кондратьев был настолько уверен в силе и мастерстве Козлова, что у него не возникло и мысли о возможном риске.

С ходу пройдя гать, он прибавил скорость и начал подниматься за Козловым. А у того вдруг забарахлил мотор. Все медленнее и медленнее карабкалась машина Козлова, ежеминутно грозя остановиться. А остановись она хоть на мгновенье, ее не удержали бы никакие тормоза. Трубовоз заскользил бы под уклон по мокрой глине, словно санки с ледяной горы.

Кондратьев вдруг увидел, что огонек стоп-сигнала идущей впереди машины приближается. Вернее, его машина неуклонно настигала козловскую. Однако у него хватило выдержки не сбросить скорости, не затормозить, не останавливаться самому. Тогда он заскользил бы вниз.

Выручил Жучаев. Слава зацепил трос, закинул свободный конец в кузов и попятился под уклон к тревожно мигавшему фарами Козлову.

Он остановил машину, не доходя до трубовоза. Ослепленный светом фар, рискуя поскользнуться и попасть под колеса или заставить Козлова затормозить, Слава привязал трос к передку медленно идущей машины. Потом что есть духу кинулся к своему вездеходу и вытянул Козлова.

Слава действовал так быстро, что никто и сообразить не успел. Вскоре и кондратьевский трубовоз выбрался на площадку. Шоферы молча покурили.

Когда садились по машинам, чтобы ехать дальше, Жучаев проворчал:

— Надо же было ехать в такую погоду...

— Что ты за человек, Славка! Делаешь — душа радуется, а говоришь — с души воротит, — сказал Козлов.

Только за полночь увидели водители огоньки села Амангельды.

Утром 120 метров труб были на монтажной площадке.

На обратном пути было не легче. Когда Слава Жучаев остановил свой «ЗИЛ» у конторки автобазы, Желнорович, уже несколько часов тревожно ожидавший возвращения шоферов, коротко спросил:

— Ну как?

Слава сердито пнул сапогом скат:

— Трубы уложены, мы дома.

Аркадий Иванович кивнул и пошел звонить Семиглазову.

Владимир ВИНОГРАДОВ

ДВА ДОПРОСА

1

— Нет, доктор, вы, пожалуйста, останьтесь.

Наконец, после долгих объяснений и уговоров, она смилостивилась и допустила меня в палату.

...Затянутая в белоснежный халат женщина. И шапочка, и узкие белые брючки, и такие же тапочки, и даже руки с коротко и ровно остриженными ногтями — все стерильно. Если бы не черное крылышко волос из-под шапочки и глаза, влажные, как осенний вечер, она казалась бы неживой, гипсовой. И ее неумолимость была бы понятней. Но она не только отвечала за жизнь смертельно раненного человека. Она боролась за нее. Как упорный следователь — за раскрытие тяжкого преступления.

— Ваше присутствие необходимо. А после допроса вы подпишете протокол. Так положено. Он и подписать не в состоянии, не только говорить.

— И не должен, — поправила она и села у изголовья кровати.

— Наверно... Но ему говорить не придется.

Кровать стояла в центре палаты, в ярком конусе света от большой лампы. Остальное было в темноте. Так на театральной сцене осветитель оставляет героев перед залом одних. В непрочной ночной тишине больницы продолжалось главное действие.

То, что оно было главным, я понял еще днем, когда приезжал впервые. По настороженным взглядам, шепоту за спиной, той тревожной атмосфере, которой быстро заражается больница в исключительных случаях.

...Мягко, уютно светили лампочки на столиках дежурных сестер. Позвякивали инструменты в процедурной. Доносился чей-то кашель. Запахнувшись в байковый халат, брел в туалет больной. Кто-то тихо, но настойчиво звал няню. У каждого своя боль и надежда. Своя бессонница, свой храпящий сосед. И свое утро. Солнечное или хмурое, но его ждут все, что бы оно ни принесло с собой. Когда болен, утро легче ночи.

Человек в чрезвычайной палате не ждал утра. Он еще не вошел в неожиданно новый для него мир процедур, раздачи лекарств, перевязок, передач, безделья. Течение его времени было оборвано выстрелом, и утро было в черном тумане. И, несмотря на боль и неподвижность, он в своем прежнем мире — где наряды, задания, патрули, происшествия — в милицейских буднях. Когда к нему вернулось сознание, он попросил пить. И позвал следователя.

Над кроватью сложная конструкция из никеля, стекла и резиновых трубок. В стеклянных банках прозрачная жидкость. Она сочилась в игле, проникая сквозь нее в желтую, как солома, руку.

Раненый был накрыт простыней до подбородка. Восковое лицо. Голубые веки сжаты ресницами, как скрепками. Сухие, пепельные губы.

Он пошевелил ими. Врач наклонилась, прислушалась.

— Что он сказал? — спросил я.

— Вас позвал.

— Меня? По имени? — удивился я.

— Нет. Только сказал — следователя.