— Он самый, — ответил молодой офицер. — Внук знаменитого Василия, что был при царевне Софье…

Лицо старого стольника потемнело.

— Он… сын… внук… где дед его был первым человеком… он… в лукошке.

Кузовин был поражен.

— Или чести на Руси не осталось? — громко произнес он.

— Тсс! Тише! Ради Бога, тише! — взволнованным шепотом проговорил офицер.

— Князья родовитые в шуты попали, — почти с ужасом произнес Кузовин, — да того и при Иване не было!..

— Я вам посоветую не говорить громко, — быстро проговорил молодой офицер, не глядя на Кузовина.

Многие уже обратили внимание на неосторожные слова старика и насторожили уши.

Но Кузовин не выдержал. Целый мир воспоминаний воскресил в нем убогий внук всемогущего любимца Софьи. Ярко пронеслось перед ним минувшее время, вспомнил он, как больше полустолетия тому назад он, только что еще пожалованный стольником, но из боярского рода Кузовиных, являлся к правительнице Софье. Вспомнил он и величественного, ласкового князя Василия Васильевича. Блеск двора Софьи, мечты ее любимца. Доброе и болезненное лицо царя Иоанна Алексеевича… Многое вспомнил старый боярин, и горько, и больно стало ему при взгляде на представителя знаменитого рода, сидящего в лукошке на потеху людям, чьи предки сочли бы за честь держать золоченое стремя его деду.

И слезы стыда и обиды за древний униженный род, за оскорбленную Россию, за самого себя закапали из потускневших глаз на парчовый кафтан боярина.

Но вдруг наступила мгновенная тишина.

Все замерли в почтительных позах, повернув головы к большим дверям.

Два церемониймейстера, с голубыми шарфами через плечо, с золотыми жезлами, остановились у дверей.

Затем в дверях показался обер-церемониймейстер, за ним первые и вторые чины двора. Они входили в аудиенц-залу и тотчас занимали свои места, затем показались дежурные офицеры гвардейских частей, и за ними обрисовалась высокая грузная фигура императрицы.

Был слышен только осторожный шум шагов.

И вдруг, нарушая тишину, пронзительно и громко разнеслось по большому залу:

— Кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах!..

Это, исполняя свою шутовскую роль, кричал князь Михаил Алексеевич Голицын.

Императрица улыбнулась, кивнула ему головой, на что он еще азартнее прокричал свое: «Кудах-тах-тах!», и прошла дальше.

XV

НА ПРИЕМЕ У ИМПЕРАТРИЦЫ

Императрица Анна Иоанновна никогда не была красива. В молодости ее выручала прекрасная, высокая, стройная фигура и великолепные темные глаза, теперь же фигура ее потеряла всю свою стройность, она потолстела и тяжело ступала на распухшие ноги. Лицо ее обрюзгло, прекрасные глаза потухли.

Она казалась сильно утомленной.

Непосредственно за нею шел герцог рядом с канцлером, тупым, но чрезвычайно заносчивым князем Алексеем Михайловичем Черкасским, в свое время, при вступлении Анны на престол, ярым врагом верховников, задумавших ограничить самодержавие, при помощи его партии императрице удалось уничтожить ненавистные кондиции, ограничивавшие ее власть.

По своей скупости и самомнению он считал, что его заслуги мало вознаграждены, так как, кроме почета, он не получил ничего и потому позволял себе иногда брюзжать. Но Бирон, несмотря на свою подозрительность и отсутствие способности угадывать людей, верно оценил значение Черкасского как глупого болтуна.

Вместе с тем он считал его необходимым в кабинете как противодействие Остерману, вице-канцлеру, которого он ненавидел и боялся всей душою.

В этих же видах он ввел в кабинет и Волынского, в чем горько раскаивался, так как Волынский сумел повлиять на императрицу и явился действительным противовесом Бирону, играя на чисто русских чувствах государыни.

За Бироном выступала его семья.

Впереди шла его жена, болезненная, до крайности некрасивая женщина, с желтым длинным лицом, надменно поднятой головой, с бесцветными глазами, которым она тщетно старалась придать высокомерное и гордое выражение.

Рядом с нею шла ее дочь, двенадцатилетняя Гедвига, недавно получившая звание принцессы и в первый раз явившаяся на положении взрослой в день свадьбы Анны Леопольдовны с принцем Антоном, с особым штатом и при особом церемониале.

У маленькой принцессы Гедвиги был уже свой придворный штат. Худенькая и бледная, с заметно выдающейся правой лопаткой, чего нельзя было скрыть никаким костюмом, маленькая Гедвига поражала недетским выражением своего лица. Она была не красива, но ее большие выразительные глаза скрашивали ее лицо.

За ними шли сыновья Бирона: Петр, стройный, красивый юноша в мундире Конного полка, командиром которого он был, и десятилетний Карл, любимец императрицы, хорошенький мальчик, но с дерзким лицом и длинными светлыми кудрями, падавшими ему на плечи.

За семьей Бирона, тяжело ступая рядом с красавицей, фрейлиной императрицы, Якобиной Менгден, шел командир Измайловского полка, генерал Густав Бирон.

На его цветущем лице радостно играла блаженная улыбка. Он весь сиял.

За ними шли опять придворные чины и офицеры гвардейских полков.

За креслом императрицы стали Бирон и Черкасский.

Обер-гофмаршал Левенвольд стал впереди.

Опять из всех щелей выползли шуты и уроды.

Кузовин выдвинулся вперед и жадным взглядом впился в лицо императрицы. Он не видел ее давно, можно было бы сказать, что он никогда не видел ее, потому что в последний раз он держал ее на руках за несколько минут до смерти царя Иоанна в 1696 году, когда Анне шел всего третий год. Да, можно было сказать, что он не видел ее. Что общего между двухлетним ребенком и этой сорокасемилетней женщиной?

Но старому боярину казалось, что в этом обрюзгшем лице сохранились черты той крошечной девочки, которую он подносил умиравшему Иоанну под благословение. Кроме того, что-то неуловимое в лице императрицы напоминало ему ее отца.

Старческие слезы застилали его глаза, колени дрожали… И когда хмурый, угрюмый взор государыни остановился на нем, он невольно выступил вперед, подошел к креслу императрицы и, упав на колени, несколько раз отдал земной поклон, крепко стукаясь при этом лбом о пол.

Левенвольд бросился к нему, но в это время Бирон, наклонившись к уху государыни, что-то прошептал, и Анна движением руки остановила своего гофмаршала.

— Холопишко твой, всемилостивая государыня, Илья метров Кузовин, — взволнованно проговорил старый боярин.

— Встань, боярин, и приблизься к нам, — ласково сказала государыня.

Кузовину помогли встать. Императрица протянула ему руку.

— Я счастлива видеть верного слугу моего батюшки, — продолжала императрица, — мало их было всегда, еще меньше в живых осталось. Были ото всех гонимы они. Что говорю, они! Даже дщери великого царя Иоанна гонению подвергались.

Очевидно, в эти минуты Анна Иоанновна припомнила все унижения, перенесенные ею, когда она еще бедной Курляндской герцогиней приезжала в Петербург просить денег и покровительства и принуждена была обивать пороги у Меншикова и других вельмож.

— Воистину положи меня! — заговорил боярин. — Не было мне жизни при блаженной кончине благодетеля моего. А тебя, великая государыня, еще во какую махонькую, — боярин показал рукой с аршин от пола, — на руках нашивал. Черноглазая, острая такая была… Худенькая… А вот поди ж, какой красавицей выросла…

И старый боярин с любовью глядел на государыню. И на самом деле она казалась ему красавицей.

Ничем нельзя было больше польстить Анне, как умеючи похвалить ее наружность.

Она часто мучилась завистью при виде молодости и красоты. Цесаревну Елизавету она даже избегала принимать при дворе, потому что чувствовала, как много проигрывает она рядом с красавицей двоюродной сестрой.

Она вспыхнула при последних словах Кузовина и, улыбаясь, взглянула на Бирона.

Левенвольд сиял. Он понял, что угодил.

— Но я хочу, чтобы теперь всем моим подданным, а особливо верным слугам отца моего, жилось привольно и никаких притеснений им не чинилось, — торжественно произнесла государыня.