— Свой, значит, не выдаст…

Авдей едва держался на ногах. Его лицо помертвело, в широко раскрытых глазах виднелся такой ужас, что было жутко смотреть. Зубы его громко стучали, он весь дрожал. Он хорошо знал, почему Аксинья так больна; он сам вчера велел ее избить плетьми за то, что она не могла носить воду. Он хотел молиться, но язык не слушался его, и ни один звук не вылетал из его пересохшего горла…

Аксинья и плакала, и молилась, и дрожащими руками крестила Ивашу, и робко, все еще видя в нем знатного боярина, едва осмеливалась целовать его. На его настойчивые расспросы она наконец созналась, что Авдей Кузьмич малость наказал ее, но Болотников через дыры ее рубища увидел страшные кровавые, вздувшиеся полосы.

«Господи, почто терпишь на святой Руси неправду?» — пронеслось в его голове, и невольно все рабы, все холопы, изнывающие под гнетом знатных бояр и их приказчиков, слились в его воображении со страдальческим образом его избитой плетьми матери.

— Наплачетесь! — скрежеща зубами, произнес он. — Хуже холопов поставлю вас, а холопам дам плети и батоги в руки…

Когда он показался на пороге, толпа стихла и отхлынула. Вид его был ужасен. Его взгляд горел бешенством.

— Православные, — хрипло заговорил Болотников, — объявляю вам великую царскую милость… — Он помолчал, словно вдыхая в себя воздух… — Не холопы вы больше, а свободные люди! Правды хочет царь Димитрий! Нет больше холопов на Руси! Слышите, нет! И никто не посмеет бить вас! Слышите, други! Нет воли над вами, разве Божьей и царской!..

Гетман остановился, тяжело дыша… Толпа молчала. Измученные рабы не верили своей свободе.

— Работай всяк для себя! — продолжал гетман. — Идите куда хотите и всем холопам говорите, что именем царя Димитрия свободны они. И дарит им царь Димитрий их лиходеев, а я дарю вам Авдея и дом его и богатство его… — закончил гетман.

Неясный гул толпы перешел теперь в радостные, восторженные и угрожающие крики… Часть толпы, в том числе много женщин, двинулись с глухим ропотом к Авдею. На одно мгновение его безумный, пронзительный вопль покрыл шум и крики толпы и стих. Его поволокли за деревню.

Болотников отвернулся. Приказав перенести Аксинью в княжеские хоромы, щедро одарив крестьян, великий гетман отправился в Путивль. Там его ждали важные вести. Князь Воротынский с царским войском осадил Елец, а князь Трубецкой остановился лагерем вблизи Кром.

Болотников при всеобщем восторге объявил поход.

X

Ощера и Калузин находились оба в войске князя Юрия Трубецкого, отряд которого двигался беспрепятственно, рассеивая по дороге незначительные шайки бродяг и разбойников, наводнившие всю землю Северскую, и наконец остановился перед Кромами.

— Ну что, други, — говорил князь окружающим, — страшны воры? Куда попрятались-то, а? Возьмем Кромы, Иван Михайлыч, Елец, дойдем до Путивля, приведем воров к присяге, а заводчиков всему воровству Василию Ивановичу на Москву привезем. Так-то, други.

И князь с важностью гладил свою бородку и высоко поднимал голову.

Думный боярин Измайлов качал седой головой в ответ на хвастливые речи молодого Трубецкого.

— Будь осторожен, Юрий Петрович, — говорил он, — не может того быть, чтобы Шаховской позволил взять себя голыми руками.

— Не ратный он человек, — самоуверенно отвечал Трубецкой.

Он послал в Кромы с предложением сдаться. Кромы насмеялись над ними и послали ответ:

«Всем вам с вашим Шубником царем не сносить головы. Целуйте лучше скорее крест на верность Димитрию Ивановичу».

— Наутро штурм, — объявил Трубецкой, прочитав ответ.

Странно и неуверенно встретило его слова войско.

— Жив царь Димитрий Иванович! — как молния пронеслось по полкам.

— Взять Кромы… — говорил старик Измайлов, — да нешто возьмем их как краюху хлеба?

Трубецкой посмеивался и пригласил к себе на пир к вечеру всех думных людей и стольников, бывших при его войске…

С отчаяньем в душе выступил в поход Темрюков. Он не мог отказаться от чести вести передовой отряд великого гетмана. Ксешу с боярыней Ощерой он поручил наблюдению Шаховского, оставив для их непосредственной охраны человек пятнадцать во главе с Сорокой.

Болотников отдал приказ Истоме Пашкову идти к Ельцу на воеводу князя Воротынского, а сам двинулся вслед за Темрюковым на Кромы.

Беззаботный князь Трубецкой пировал до рассвета. Ваня выпросил у него позволение пойти дозором. Князь дал ему пять человек и отпустил.

Пока Трубецкой пировал, Ваня двинулся вперед по путивльской дороге. Не проехал он и десяти верст, как встретил передовой разъезд Темрюкова. Разъезд состоял всего из трех человек. Не долго раздумывая, Ваня бросился на них. После недолгой схватки один был убит, другой спасся бегством, а третий был захвачен живьем.

Из его слов Ваня понял, что на Кромы идет сам гетман и будет там часа через три. Не теряя ни минуты, Ваня повернул назад. Он застал пир у Трубецкого в самом разгаре, и князь видимо был недоволен его зловещим сообщением. Волей-неволей пришлось прервать пир. Князь ворча, хмурый и гневный, отдал приказ готовиться к бою. Калузин с ужасом наблюдал, как вяло и неохотно вставали солдаты, готовясь к бою.

«Жив, жив твой истинный царь», — не переставая звучал в его душе нежный голос.

Он вспомнил Скопина и перекрестился. Всходило ясное утро. От окрестных полей подымался легкий туман. Полки Трубецкого заняли гряду невысоких холмов, торопливо устанавливая на них пушки. Сам Трубецкой на драгоценном арабском коне, бледный, но веселый, блестя золочеными доспехами, объезжал войска. Молча, угрюмо встречали его воины…

Черные линии обозначались на горизонте. Ближе, ближе — это стройные ряды всадников… Они вырисовываются из тумана, их все больше и больше. Пеших ратников нет. Вот первые ряды подъезжают почти шагом. Можно различить их темных коней, сверкающее оружие… Они все ближе и ближе… Слышно уже ржанье коней… И по знаку князя Трубецкого грянули все четыре его пушки разом… Ряды неприятеля на одно мгновение раздались, потом сомкнулись вновь и с диким криком грозной, неудержимой лавиной понеслись на царские войска. Пушкари не успели во второй раз зарядить пушки. Ощера, с разрешения князя, занял с сотней отчаянных всадников тощую рощу, прикрытую холмами прямо в бок врагу. Словно ливень полились на нападающих свинцовые пули самопалов и пищалей, но бешеным натиском они опрокинули передние ряды царских войск и ворвались на холмы, где были установлены пушки. С громкими криками: «Да здравствует царь Димитрий! Смерть Шубнику!» — они неслись вперед, сокрушая все на своем пути.

Царские войска дрались молча, ожесточенно. Им нечего было кричать! Но кровь опьяняла их. Напрасно Трубецкой бросался вместе с Ваней в самые опасные места, ободряя слабых, грозя трусливым…

Ошера жадными глазами следил за боем. Его сердце закипело, когда он увидел, что дрогнули царские полки, в десять раз сильнейшие неприятеля. Это было его первое дело. Он весь дрожал от страстного нетерпения. И вдруг напряженный взор его различил впереди бешено дерущихся всадников своего названого брата Ивана Темрюкова.

— Вперед! — не помня себя, крикнул он хриплым, задыхающимся голосом.

Его настроение передалось его сотне. С дикими криками вылетели они из засады и ударили во фланг Темрюкову. Ободренные неожиданной помощью, царские люди ринулись вперед, пушкари вновь зарядили пушки, грянул залп, и в несколько минут отряд Темрюкова был рассеян ядрами, порублен почти весь мечами. Окруженный царским войском, имея у себя лишь несколько десятков людей, Темрюков бился отчаянно. Вокруг него суживалось железное кольцо, но, как ощетинившийся вепрь, он грозно оставался на месте, готовый скорее умереть, чем отдаться в руки живьем.

Князь Трубецкой уже праздновал победу, всей массой своих войск обрушиваясь на нестройные кучки, оставшиеся от отряда Темрюкова.

С безумной энергией бросался Ощера, крича своему брату. Тот его не видел и не мог слышать за громом битвы. Отряд Темрюкова был почти весь уничтожен. Царские ратники наседали, Темрюков слабел. Но вдруг царские полки дрогнули и подались… Пронесся торжествующий победный клич, и в тылу царских войск неожиданно, словно из земли вырос, появился отряд великого гетмана. С криками: «Да здравствует царь Димитрий!» — отряд Болотникова ударил в тыл царским войскам. Ободренный Темрюков удвоил свои нечеловеческие усилия.