— Вy зет тре жантиль, мадам! Что должно было означать — вы очень симпатичны, мадам.

— О-о, оказывается вы говорите по-французски! Се манифик (это замечательно) — ободрила меня парижанка.

— Нон, же не парль па франсе, же парле кан же этэ пти (нет, я не говорю по-французски, я говорил, когда был маленьким)…

— Се бьен, мон ами, плю кураж… са ва! Кеске ву пуве дир анкор? (Прекрасно, мой друг, смелее… Что вы можете сказать еще?)

— Ля канар, ля шваль, манже, буа (утка, лошадь, есть) выпалил я весь жалкий запас, всплывавших из темных глубин слов, и вдруг:

— Же ву эм, ма шери! (Я люблю вас, моя дорогая!)

— О-ля-ля! Вы далеко пойдете. Еще?

— Же ве дормир авек ву (я хочу спать с вами) — окончательно расхрабрился я.

— И это вы запомнили в пять лет? Нет слов… Еще, пожалуйста.

— Ан кор эн фуа ма пти! (Еще раз, моя маленькая!).

— Бесподобно, — она зааплодировала. Вы вполне готовы покорить Париж.

К глубочайшему сожалению, Париж я не покорил, но уже много лет на каждый Новый год посылаю поздравления той милой переводчице.

Она столь высоко оценила мои нереализованные лингвистические способности — как забыть такое? А как оценить — плюсом или минусом — даже не знаю. Но все равно для меня важно и радостно сознавать — где-то в мире кто-то помнит о тебе, раз в год шлет свою улыбку и несколько добрых слов — на красивых открытках.

А еще и такое со мной было. Приплыл на старом сухогрузе в Египет. В судовую роль я был вписан в качестве дублера второго помощника капитана. Перед швартовкой в Суэце меня потребовал к себе мастер, так по-морскому величают капитанов, и распорядился:

— Сейчас на борт должен саннадзор явиться. Примешь на себя! Водка в холодильнике, по баночке икры и шпрот возьмешь на камбузе, кок знает, с этими суками по-другому каши не сваришь. Держи их в кают-компании сколько сможешь, засерай мозги, чтобы меньше по углам нюхали. Давай.

Английского я не знаю. Единственное, что сумел проблеять темному на лицо доктору, когда он поднялся с катера на наш борт:

— Ай сник ноу инглиш, ай сник литл-литд фрэнч, — И почему мне при шло в голову упомянуть французский, сам не знаю, я поспешил поправиться — же парль франсе тре маль, альман шпрехе ияфиль бессер… Доктор добродушно рассмеялся и ответил по-немецки:

— Аусгецейхнет, прима! Альзо вир верден дойч шпрехеи. (Отлично, превосходно. Значит будем разговаривать по-немецки).

Невзирая на адскую жару, мы пили мгновенно нагревшуюся на солнце гадостную русскую водку одесского разлива, вели неспешную беседу на всех языках одновременно. Мне представляется, что доктор великолепно оценивал ситуацию и давно уже привык к такому стилю общения. В соответствующий момент он, не выходя из кают-компании, ничего не вынюхивая, как выразился мастер, подписал нужные бумаги, прихлопнул печать и стал прощаться. Вот тут-то он и приложил меня.

— У нас на Востоке говорят: тот, кто говорит на одном языке — человек, если владеешь двумя языками — два раза человек… Понимаешь? Я, — он ударил себя кулаком в грудь, — четыре с половиной раза человек, — и, загибая пальцы с наманикюренными ногтями, стал перечислять, — арабский — раз, английский — два, французский — три, немецкий — четыре и все остальные по чуть-чуть. А ты?

— Русский — раз, — сказал я, пряча обиду, — немецкий, будем считать, два, французский — еще половинку прибавим, матерный — три. Вот так, доктор.

Мы расстались самым дружеским образом.

А я до сих пор горюю — ну, почему, почему не использовал имевшиеся возможности и не удосужился как следует выучить ни одного иностранного языка? Не считайте, что жалуюсь, хочу на моем примере подсказать вам: учите языки…

Ох, вспомнил, к слову пришлось. Шла война во Вьетнаме, наши летчики, оказывавшие интернациональную помощь бойцам Хо-Ши-мина, привезли с той войны такой анекдот. Наш вырвался из американского плена. «Ну, как там было?» — спрашивают его ребята. А он: «Учите английский!» И снова: «Учите английский». И опять. «Да что ты заладил?» «А знаете, как американцы за материальную часть строго спрашивают? И так бьют, так бьют… Учите английский, ребята!»

Жизнь убеждает — лишнего образования не бывает. К сожалению, я это понял с опозданием. Впрочем, чему удивляться. Когда я поступал в военную школу пилотов, в довоенные еще годы, нас, персон со средним образованием, было четверо на двести двенадцать. В первом наборе школы летчиков-испытателей министерства авиационной промышленности таких грамотных оказалось двадцать из двадцати, с десятилеткой за плечами. А спустя пятьдесят лет в эту школу принимали исключительно летчиков-инженеров, закончивших институт или академию.

По нынешним временам даже самого высокого класса пилоты ринулись получать допуски к заграничным перелетам. И что же услышали? Учите английский, мальчики, даже если вы дожили до седых волос.

19

Набегают годы, и с ними множатся сомнения — что я сделал не так, что должен был сделать наверняка лучше? Подбивать окончательный баланс вроде рановато, а вот предварительную прикидку, пожалуй, в самый раз. В детстве я не боялся темноты, как, знаю, боятся многие дети, но засыпал с трудом, лежал, разглядывал ночные тени на потолке, на стенах и сочинял черт знает что. Так продолжалось долго, пока я не придумал, не изобрел, можно сказать, способ быстрого самоусыпления. Устроившись поудобнее в постели, я начинал мысленно вспоминать слова, начинающиеся, допустим, на букву «к» и заканчивающиеся на «т». Выстраивался примерно такой ряд: кот, крот, кашалот, компот, кит…

ну, и так далее. При этом я старался вообразить кота, свернувшегося клубком в кресле или кашалота, которого, понятно, никогда не видел, но знал — он большой-большой, он шумно фыркает, он блестит от воды… Иногда ряд вытягивался основательно, но чаще, где-то на десятом-двенадцатом слове я незаметно засыпал. Вот тогда-то, в далекую пору детства и довелось убедиться — а человек-то тоже может, оказывается, управлять собой, пересиливать себя.

Прошло почти двадцать лет, поступив в летную школу, я узнал — мне предстоит научиться летать на истребителе И-16. Машина эта считалась весьма строгой, многие, откровенно говоря, побаивались летать на ней — гробовитый, мол, аппарат. Меня настораживала одна ее особенность — шасси на И-16 убиралось механически, для этого на правом борту кабины была установлена ручная лебедка. Улавливаете? Крутить лебедку приходилось правой рукой, перехватывая ручку управления в левую. Самым шиком при этом считалось убирать шасси на малой высоте, в непосредственной близости от земли. Как я справлюсь с пилотированием левой рукой, я понятия не имел и сильно опасался — не зацепить бы Земной шарик, пока стану накручивать лебедку. Ведь надо было сделать без малого сорок оборотов, чтобы стойки шасси защелкнулись на замках.

Летчик-инструктор представлялся мне тогда существом высшего порядка, почти богом. Казалось, он знает все и может чуть ли не все. К тому же я попал в руки к инструктору демократу, веселому молодому малому бесконечно далекому от малейших признаков солдафонства, поэтому я без лишних церемоний обратился к нему за советом — как натренировать левую руку, чтобы она не подвела, когда придет время убирать шасси.

Не знаю, насколько всерьез воспринял мой вопрос инструктор, но ответил он вполне деловито и четко:

— Начинай тренироваться в столовой. И ложку и вилку держи только в левой руке. С месячишко, конечно, придется помучаться, а потом дело пойдет. Главное, не бросай тренировки, даже когда тебе совсем тошно станет…

Мучения мои продолжались не месячишко, как прогнозировал инструктор, а без малого год. И тошно было все это время, три раза в день, едва я входил в столовую. И все-таки Я не отступился, как, случалось, не чесалась рука — перехватить ложку в правую. Результат? В конечном итоге я научился управляться левой рукой пусть не совсем так, как правой, но вполне уверенно и достаточно ловко. Все это время меня вдохновлял авторитет инструктора, но не только! Из биографии самого популярного летчика предвоенной поры Валерия Павловича Чкалова было известно, когда он, отличник огневой подготовки, впервые приступил к освоению оптического прицела «Альдис» вместо открытого кольцевого — результаты сильно снизились. Молодой, честолюбивый, азартный Чкалов не мог уступить первенства, характер не позволял. Он раздобыл списанный «Альдис», приладил прицел к полену и, прячась в кустах от глаз товарищей — боялся засмеют — тренировался в наводке по летавшим над аэродромом самолетами. И премудрость стрельбы с оптическим прицелом одолел.