У меня было множество вопросов, которые я хотел бы задать, но не задавал. Она была похожа на спящего ребенка; я не хотел будить ее. Этой ночью она пришла в мою постель спать и спала со мной, как дитя.

Прошел второй день, и Рузвельт проснулся. Подарив нам слабую улыбку, он снова ушел в сон. Он бодрствовал и на следующий день. Казалось, он был самим собой. Он притворялся, что не сохранил воспоминаний о чем бы то ни было с того времени, когда мы встретили девушку.

Он быстро шел на поправку. На четвертый день, на обратном пути из экспедиции к краю джунглей, где я собирал фрукты, я услышал злой вой – это был Вроделик, как будто он сошел с ума.

Я уронил красные и желтые манго и помчался к воротам. В десяти футах внутри сада я нашел грифона, распростертого рядом с дельфиньим фонтаном, с тремя дырами в теле. Он стонал, пытался подняться, но упал назад, мертвый, с разинутым клювом. Я бегом пересек парк и, поднявшись по ступеням, крикнул Иронель. Ответа не было. Что-то издало мягкий звук сзади меня. Я повернулся, как раз чтобы увидеть Рузвельта, выходящего из тени с нерв-автоматом, нацеленным на мою голову.

– Извините, Кэрлон, – сказал он, – но другого выхода нет. – Он нажал на курок, и мир поплыл у меня в глазах.

Я лежал на спине, мне снилось, что Рузвельт склонился надо мной. Его лицо было худым, с впалыми щеками, и рана над глазом выпирала, как большое X, нарисованное губной помадой. Голос доходил из какого-то далекого, как звезды, места, но мир снова был для меня ясным.

– Вставайте на ноги, Кэрлон. Я парализовал ваши волевые центры, но вы можете меня слышать. Мы должны выполнить долг.

Я почувствовал, что встаю на ноги. Казалось, они находятся в милях от моей головы, которая плавала одна-одинешенька в разряженном слое воздуха высоко над облаками, дрейфующими как раз на пределе зрения. Руки мои были связаны впереди.

– Так-то, – сказал Рузвельт.

Он вышел из сада на разрушенную улицу, пройдя мимо мягкого мертвого чудовища, лежащего на мостовой. В моей голове звучал гудящий шум, а свет был странным, как будто развивалось затмение. Мы вошли в музей, поднялись по ступенькам, заваленным штукатуркой и поломанными светильниками, прошли в большой холл, где были разбросаны манекены в латах, похожие на поверженных пленников. В часовню солнце проникало сквозь разбитые окна отдельными пятнами. Алтарь еще держался, а над ним были развалины золотого купола.

В воздухе было ощущение, будто мир – тетива лука, натянутая до точки надлома.

– Иди впереди, – приказал Рузвельт.

Я прокладывал путь через обломки, перешагнул сломанный саркофаг, смел сгнившие лохмотья бархатного покрова и остановился перед алтарем.

– Возьми ящик, – снова приказал Рузвельт.

Я поднял ящик одеревеневшими руками. Он был тяжел, и его поверхность звенела, как будто сквозь него шел электрический ток. Я чувствовал этот ток даже своими подошвами. Подо мной вибрировал пол, вокруг стоял гул, похожий на отдаленный гром. На лице Рузвельта было жесткое напряженное выражение, обнажающее зубы, которое вовсе не напоминало улыбку.

– Дайте его мне, – сказал он.

В то время, как я передавал ящик ему в руки, рокот стал громче.

– Ну и ну, сами небеса почтили присутствием наше представление, – заметил он, и это прозвучало так, будто он так и думал. – Но мы получили то, что хотели, и пора удаляться.

Он повернул к выходу, и я последовал за ним. Секция изогнутой стены утонула перед нами, развалившись в нескольких футах от нас. Когда мы добрались до двери, крыша пошла за нами вниз, а на лестнице я почувствовал, как под моей ногой рушатся камни. Но они продержались, пока мы не спустились в холл, и только тогда за кувыркались вниз.

Снаружи, на улице, было море волнующихся обломков. Здание через дорогу осело, накренилось и упало на площадь. Мы перепрыгнули вспученные плиты мостовой, которые опрокидывались, топя друг друга, как льдины в половодье. Упало дерево и потащило за собой клубок спутавшихся лоз, а за ним в джунглях взметнулось вверх что-то массивное, как многоквартирный дом, чтобы упасть.

– Центроид вероятностного шторма движется за нами, – крикнул Рузвельт. – Это успех, Кэрлон, если мы сможем достичь челнока прежде, чем этот анклав антивероятности с хлопнется! Держитесь поближе ко мне!

Мы бежали, а вокруг нас распадался мир.

На поляне, где мы оставили в полуфазе челнок, Рузвельт вынул сигнализатор, прикрепленный к его поясу.

Я видел что-то, движущееся меж деревьев прямо над ним, но не сделал попытки сказать что-либо.

Из-под потока листьев размером с палатку высвободился паук с большим, как ванна, телом, толстыми мохнатыми ногами, фасетчатыми глазами размером с суповую тарелку. Он выметнул застывшую на лету нить, насторожив и подготовив пару клешней с переднего конца.

– Нет, Ронизпель! – раздался голос Иронель откуда-то сзади нас, и паукообразная тварь застыла как раз на то мгновение, в которое Рузвельт вытянул ружье и выстрелил залпом мини-пуль в волосатое брюхо в десяти футах над ним. Тварь упала, его восемь ног подломились. Иронель вскрикнула и бросилась к ней, а Рузвельт всаживал пулю за пулей в умирающую тварь. После этого он прыгнул мимо девушки, ударом отшвырнув ее в сторону, нажал кнопку вызова на сигнализаторе. Я ощутил движение воздуха вокруг себя, увидел, как все потускнело, словно перед грозой. Порыв ветра взвихрил листья, и челнок попал в идентичность, низкий, черный, угрожающего вида.

– Кэрлон, входи! – заорал Рузвельт.

Земля дрогнула подо мной, когда я пробежал мимо плачущей девушки и выпотрошенного паука. Слева от меня затрещали и разлетелись джунгли; земля вздыбилась и расступилась. В поле зрения, щурясь от света, поднялась голова Чааза. Его взгляд метнулся к девушке, рот открылся в реве ярости. Рузвельт перевел ружье вверх и выстрелил в гигантское лицо, разметывая в стороны клочья мяса. Черная кровь хлынула из кратера ран, – Чааз взревел в агонии. Я мгновенно оказался внутри челнока, Рузвельт влетел следом за мой и захлопнул люк. Затем он достал наручники и приковал меня к горизонтальному сиденью. Экран засветился розовым, потом прояснился, показывая внешнее окружение. Чааз силой вырвал свои плечи из земли, и его гигантские искривленные руки с расщепившимися черными ногтями, похожие на большой ковш угольного комбайна, на ощупь нашли девушку. Он дотронулся до нее одним пальцем, после чего гигантская голова обмякла. Рузвельт бросил вперед переключатель двигателя, и сцена поплыла, как воск на солнце, когда джунгли сомкнулись над скульптурной группой в саду Иронель.

Глава IX

Я выплыл из дурмана наркотического сна и увидел солнечный свет раннего утра, сияющий сквозь шторм открытого окна. Голова болела, как треснутая наковальня. Рузвельт сидел в парчовом кресле рядом с моей кроватью, одетый в фантастическое обмундирование, выглядевшее на нем тем не менее довольно естественно: короткая свободная блуза с меховым воротником, тугие кюлоты, шлепанцы с помпонами из драгоценных камней, большая золотая цепь на груди и повсюду драгоценности, прикрепленные к рукавам и сверкающие на пальцах.

Он сказал «Доброе утро» самым любезным тоном и подал мне чашку кофе.

– Мы прошли трудное время, но все позади, – продолжил он. – Я сожалею о том, что вынужден был сделать, Кэрлон, но у меня не было выбора. И мы преуспели, вы и я. Сейчас победа и все плоды ее – в ваших руках.

Он произнес все это низким голосом, но его черные глаза сияли. Я попробовал кофе. Он был горячим и крепким, но моей голове ничем не помог.

– Вы понимаете, не так ли? – Он смотрел мне в глаза. – Великая новая судьба обретает форму – как для вас, так и для меня. Думайте об этом, Кэрлон! Кто не желал овладеть всей печальной схемой вещей в целом и похоронить ее как можно ближе к своему сердечному желанию? Ну, мы сделали это-вместе! Из пепла прошлого мира поднимается новый мир – мир, в котором наши судьбы высятся, как колоссы, среди безликой толпы! Мир, который должен существовать, Кэрлон, мир мощи и славы, какого еще не было – распростерся у ваших ног, как ковер! Мы повернули назад часы судьбы, вернули историю на курс, который казался обреченным навеки!