Но Монж совершил преступление: во время Ста дней он остался верен Наполеону. В 1816 году Монжу было семьдесят лет. Он оставил Политехническую школу, потому что руки у него были частично парализованы. Когда он прочел трагический 29-й бюллетень, с ним случился удар, от которого он так и не оправился. Гуманнее было бы, пожалуй, убить старика. Этого король не сделал. Но он изгнал Монжа из академии. Согнувшись под тяжестью этого удара, мучимый страхом, Монж бежал от преследований и два года спустя, больной и одинокий, умер, превознося Наполеона и проклиная Бурбонов. Но и смерть не останавливает мести королей. Ученикам Политехнической школы, где имя Монжа стало легендарным, было запрещено присутствовать на похоронах их великого учителя.

Итак, Монж был изгнан из академии, и его место оставалось свободным. Найдется ли во Франции математик, настолько лишенный чувства приличия, чтобы занять это место?

В 1811 году мы видели Коши в Шербурге. Пять лет спустя он, к этому времени уже величайший математик Франции, получил и с готовностью принял предложение занять место Монжа в академии. В том же году он стал профессором Политехнической школы. Это был удачный год для Коши. Король был милостив к великому математику. Несколько лет спустя Коши стал для грядущих поколений примером того, что и Бурбоны могут пользоваться любовью и восхищением прославленного ученого.

Если долг королей — карать за верность к павшим властелинам, то им же принадлежит и привилегия вознаграждать за измену. В том же году, когда Коши стал членом академии, король поручил знаменитому математику и астроному Лапласу задачу перестройки Политехнической школы, с тем чтобы подчинить непокорных студентов воле престола. Лаплас заслужил доверие короля. Он уже предложил Бурбонам свои услуги: как сенатор, он подписал декрет об изгнании Наполеона. Он даже заменил за собственный счет посвящение на непроданных экземплярах своей «Небесной механики»: «Наполеону Великому» превратилось в «Людовику XVIII». Но удалось ли Лапласу посеять любовь к Бурбонам среди студентов Политехнической школы? Мы увидим четырнадцать лет спустя, что он потерпел позорную неудачу. Тем не менее волны истории, поднимаясь и опускаясь, только возносили Лапласа, пока не принесли его, сына крестьянина, в палату пэров. Он стал маркизом де Лаплас. На его глазах «старый режим» сменился республикой, затем террором, консульством. Его старые глаза видели и величие империи и дни ее позора, белый террор, выход в свет пяти книг «Небесной механики» и возвращение к власти аристократии — «ультра» или «крайних», вместе с Людовиком XVIII и Карлом X.

«Крайних», другими словами, аристократов крайних взглядов — приверженцев короля, крайне рьяных защитников церкви, — ненавидели как народ, так и по-прежнему могущественная буржуазия. В начале своего царствования их ненавидел даже Людовик XVIII. Но по мере того как король дряхлел и слабел, «монсеньор», его брат, и «крайние», окружавшие его, действовали все более нагло и успешно. Можно точно назвать день, когда «крайние» взяли власть в свои руки и событие, швырнувшее им эту власть.

Король был бездетным. У «монсеньора», его брата и будущего Карла X, было два сына. Один, герцог Беррийский, грубый неуч, повеса, плел вместе с отцом интриги против короля и в приступах гнева срывал эполеты с мундиров своих офицеров. Другой сын, герцог Ангулемский, был безобразен, застенчив, слаб, но не лишен известного благородства. Оба были женаты, но законных детей не было ни у того, ни у другого. Случись им умереть, и древо Бурбонов будет с корнем вырвано из французской земли.

13 февраля 1820 года в опере на улице Ришелье новые балерины танцевали в «Свадьбе в Гамаше» и «Венецианском карнавале». Пришли герцог и герцогиня Беррийские. Герцогине нездоровилось, и она пожелала уехать, не дожидаясь конца спектакля. Герцог усаживал ее королевское высочество в карету, когда на него со всего размаха наскочил какой-то мужчина и, не извинившись, убежал.

— Что за негодяй!

И сейчас же, в изумлении, в ужасе, герцог вскричал:

— Меня зарезали!

Его отнесли в вестибюль ложи, а потом, так как рана оказалась серьезной, — в кабинет директора. Вскоре появились герцогиня, «монсеньор», придворные, министры, врачи, связанный по рукам и ногам убийца, полицейский эскорт и, наконец, епископ.

Герцогиня истерически рыдала, мешая французскую речь со своей родной, итальянской. Когда вопли ее затихали, слышались звуки оркестра, далекие голоса певцов, аплодисменты публики. Потом этот неясный шум перекрыл монотонный голос: епископ читал латинские молитвы.

В углу комнаты «монсеньор» совещался с премьер-министром, следует ли вызвать короля. Отец умирающего утверждал, что придворный этикет не дозволяет королю войти в комнату директора театра. Герцог со стоном повернулся к отцу:

— Я желаю видеть короля.

Потом к жене:

— Успокойтесь, дорогая. Подумайте о нашем ребенке.

При этих словах люди подняли головы, переглянулись.

Епископ отпустил герцогу грехи.

— Я желаю видеть короля. У меня есть две дочери. Я хочу видеть дочерей. Да, вы не знаете. Пошли те за их матерью, мадам Броун.

Запинаясь, он назвал имя и адрес, которые, впрочем, давно уже не были ни для кого секретом. Послали за дочерьми.

Вскоре, проталкиваясь через набитую людьми комнату, появились гонцы с двумя испуганными девочками. Герцог им улыбнулся и не стал возражать, когда их вскоре увели.

Он быстро терял силы и только все повторял машинально:

— Хочу видеть короля.

В пять часов утра по узкой лестнице, ведущей в кабинет директора, с большим трудом втащили кресло короля. Вздыхали, кряхтели под тяжестью ноши слуги. Короля благополучно доставили к племяннику, и тогда герцог внезапно пришел в себя. Его речь стала внятной:

— Простите меня, дядя. Простите, умоляю вас. Усталый король с трудом перевел дыхание.

— Не нужно торопиться, сын мой. Мы еще поговорим об этом.

Ужас вспыхнул в глазах герцога вместе с последним проблеском жизни:

— Король не прощает меня. Его прощенье… не скрасит моих последних минут…

Это были последние слова герцога Беррийского. Врач попросил зеркало. Людовик подал ему табакерку, и доктор поднес ее к губам герцога.

— Все кончено, — прошептал он.

— Помогите мне, сын мой, — сказал врачу король. — Мне надлежит оказать ему одну последнюю услугу.

Опершись на руку врача, разбитый параличом старик закрыл глаза тому, кто так недавно был бесшабашным герцогом Беррийским. Все присутствующие опустились на колени.

Несчастный, заколовший герцога, ничего не достиг. Отныне всех членов оппозиции заклеймили как соучастников убийства. «Крайние» проливали слезы и сеяли клевету, пока власть не перешла к ним в руки.

Семь месяцев спустя у герцогини Беррийской родился сын. Модный свет Парижа радостно повторял на все лады: «Вот он родился, дитя чуда, наследник невинной жертвы».

Десять лет спустя воспоминание об этом ребенке всколыхнет Париж. Но никогда не быть ему королем Франции.

В мае 1821 года разносчики газет на улицах Парижа кричали: «Смерть Наполеона! Его последние слова генералу Бертрану!»

Парижане не проявили большого интереса. После 1815 года французы забыли старого императора. Через несколько лет, однако, ему было суждено возвратиться к жизни. Появился новый Наполеон: Наполеон в простом сером сюртуке, по-свойски беседующий с солдатами у костра на биваке; Наполеон, полный любви к миру и к своим французам, насильно вовлеченный в войну кознями вероломного Альбиона и злодейски убитый английской олигархией на острове Святой Елены. Наполеон, чьим последним желанием было, «чтобы прах мой покоился на берегах Сены — в гуще французского народа, который я так любил». Шла в наступление наполеоновская легенда!

Одной из самых поразительных сторон эпохи Реставрации было влияние общества, официально изгнанного из Франции: ордена иезуитов. Густой, хитросплетенной паутиной опутало оно политическую и духовную жизнь страны.