Летописец перечисляет преступные дела «грабителей». Они заперлись в церкви 40 мучеников, похитили там весь «товар», кому бы он ни принадлежал, не дали вынести оттуда иконы и книги, убили двух сторожей. Когда же «злии человеци» выбежали из церкви, всю находящуюся там святыню объяло пламя. Разграблена была и церковь Богородицы на торгу. Молва гласила, что там был убит поп, пытавшийся не дать на расхищение «товар»[1565].

Что можно сказать о людях, так активно действовавших во время пожара 1340 г. и, по-видимому, причастных к поджогу города? Обыкновенные ли это грабители? Нет, это мало вероятно! Летописец характеризует их не просто в качестве уголовных преступников. Он считает, что они были носителями определенной антицерковной идеологии. Они отрицали основные догматы православной церкви (учение о воскресении мертвых, о страшном суде), у них было какое-то свое представление о боге. Словом, перед нами какое-то радикальное крыло еретиков. Их выступление против господствующей церкви было в то же время и выступлением против феодального строя.

Характерная деталь: эти люди захватывают в церквах «товар», однако икон и других святынь не трогают, но запирают церковные двери, чтобы нельзя было их спасти! На первый взгляд здесь есть что-то противоречивое. Но это противоречие можно распутать. «Грабеж» «товара», вероятно, представлял собой своеобразный раздел имущества богачей между неимущими на началах социального равенства. А активное противодействие выносу из горящих церквей икон и других предметов православного культа было, по-видимому, не чем иным, как выражением иконоборческих настроений. Все вышеизложенное свидетельствует о том, что новгородский пожар 1340 г. сопровождался крупным антифеодальным движением городского плебса, проходившим под лозунгами крайнего идеологического течения еретического характера.

Имеются основания думать, что аналогичное движение повторилось в Новгороде в 1342 г. И в этом году в городе был пожар, уничтоживший ряд церквей. Опять весь город пришел в движение в поисках защиты от огня («и бе видети всь град движащеся и бегаша по неделю и боле…»). И снова летописец подчеркивает остроту вскрывшихся в это время социальных противоречий, которые вылились в столкновение классов. Оценка классовой борьбы дается летописцем в виде лапидарной формулы: «…и много пакости бысть людем и убытка от лихых людии, иже бога не боятся». Но эта формула многозначительная! За ней скрывается признание поступков «лихых людей» действиями, направленными против господствующей церкви. И не случайно летописный рассказ о новгородском пожаре 1342 г. заканчивается описанием, торжественного крестного хода, организованного архиепископом Василием по новгородским монастырям и церквам с целью избавить «всь град» от божьего гнева («дабы отвратил от нас праведный гнев свой»)[1566]. Из всего летописного контекста следует, что автор разбираемого рассказа под «праведным гневом» понимает не только пожар, но и те проявления социального протеста, выразившиеся в наступлении на господствующую церковь, которые пожар сопровождали, а может быть, и породили.

Заслуживает большого внимания летописный рассказ о пожаре в Новгороде в. 1397 г. Сгорели 22 каменных церкви и одна деревянная, «а душь погоре, — бог весть»! — с горечью замечает летописец. Многие новгородские жители, как всегда в таких случаях, утонули в Волхове. Описание пожара кончается стереотипным заявлением летописца: «Толь лют бяше пожар, с вихром огнь по воде горя хожаше». Вслед за тем летописец сообщает о построении по повелению архиепископа Иоанна в Новгороде Покровской церкви и заканчивает это известие молитвой, обращенной к богородице: «соблюди церковь свою неподвижиму… и нераздрушиму до скончаниа всего мира»; подай милость архиепископу новгородскому Иоанну «со всеми его детми, с новгородци, и с послужившими о храме своем… святем…»[1567]. Ясно, по-моему, что основная идея этой молитвы заключается в том, что должно быть, сохранено единство церкви, что во имя этого единства все новгородцы должны сплотиться вокруг своего духовного пастыря «владыки» Иоанна. Читая же текст помещенной на страницах Новгородской летописи молитвы, невольно думаешь: по-видимому, во время пожара в Новгороде в 1397 г. опять имело место движение против архиепископа как главы господствующей церкви, который берется под защиту летописцем.

В качестве одного из источников, которые дают возможность осмыслить летописные известия о пожарах в Новгороде, следует, мне кажется, привлечь хорошо известную историкам и историкам литературы повесть о новгородском посаднике Щиле. Он нажил большое богатство «лихоиманием» (ростовщичеством) и решил построить церковь. По окончании строительных работ Щил рассказал архиепископу Иоанну, что церковь выстроена на деньги, нажитые нечестным путем. Тогда архиепископ велел Щилу устроить в стене созданного по его желанию здания гроб и лечь в него в погребальном одеянии. Когда был совершен погребальный обряд, гроб с телом Щила исчез, а на его месте оказалась пропасть. После этого архиепископ приказал иконописцам написать над гробом посадника его изображение «во адове дне» и запечатать церковь до тех пор, пока он получит прощение от бога. Сын Щила совершал заупокойные молитвы по душе отца и раздавал милостыню. И вот постепенно гроб с телом Щила стал выходить из пропасти[1568].

Повесть о Щиле не раз уже являлась предметом изучения. Текстологическую над ней работу и анализ ее содержания в последнее время с наибольшей полнотой и скрупулезностью провел И. П. Еремин. Изучив большое количество списков, он выявил шесть редакций памятника. Он установил, что памятник в первоначальном своем составе возник не ранее 1310 г. (под указанным годом в летописи говорится о построении церкви «стяжаниемь раба божия Олония мниха, нарицаемого Щила…») и не позже конца XV в. (к этому времени относится древнейший список). Поскольку в повести говорится о деньгах и гривнах, И. П. Еремин делает вывод, что она была составлена после 1420 г., когда в Новгороде начался чекан собственной монеты. Все вышеизложенное, по-моему, весьма убедительно. Но не доказана гипотеза И. П. Еремина о том, что повесть о Щиле создана после «бунта» 1447 г.

Заслуживают внимания соображения И. П. Еремина об идейном содержании повести о Щиле. Он усматривает в ней три момента: 1) «греховность взимания процентов, даже небольших, за ссуды»; 2) «греховность созидания церквей и монастырей на средства, нажитые лихоиманием»; 3) «возможность спасения грешной души мздоимца путем заказов церкви заупокойных молитв и богослужений»[1569].

Думаю, что идеи изучаемой повести намечены И. П. Ереминым правильно. Но неубедительным мне представляется вывод о том, что ее возникновение «связано с вопросом о секуляризации церковных земель». В содержании повести нельзя найти материал, указывающий на такую связь. И поэтому я не могу принять тезис И. П. Еремина, согласно которому повесть о Щиле была составлена с целью защиты церковных имуществ «кем-то из церковников, может быть, по приказанию свыше, вероятно, незадолго до падения Новгорода и первой секуляризации церковных земель, именно в 50–60-х годах XV в.»[1570]

Я хочу предложить иное объяснение обстоятельств возникновения повести о Щиле. Мне думается, что ее появление вызвано теми антифеодальными выступлениями, которые происходили в Новгороде, принимая форму ограбления церквей.

Пожалуй, наиболее показательные с этой точки зрения события разыгрались в Новгороде в 1442 г. Это был год большого церковного строительства и в то же время год массового уничтожения церквей в пламени грандиозных пожаров. В городе, — говорит летописец, — «бысть пожар лют», он принес «пакости людем много». Если каменных церквей «погоре» 12, то «христьяньскых душь бог весть колко погоре». Бросается в глаза уже тот факт, что церкви в одно и то же время и строились и уничтожались. Случайно ли это? Вряд ли! А, впрочем, зачем же гадать, когда ответ на поставленные вопросы дают современники описываемых событий, и ответ этот далеко не двусмыслен?