— «Что говорит приверженный? — читает Эстелл. — Каковы законы Песаха, заповеданные нам Господом? Расскажи ему или ей про эти законы, как можно более точно».
— «Что говорит отступившийся? — продолжает Сол. — Что это за служение у вас? У вас, не у него. Он это или она отторгли себя от общины. Ответь ему или ей: „Это ради того, что Господь совершил для меня при исходе моем из Мицраима“. Для меня, не для него. Он ценит лишь личную выгоду».
— «Что говорит неосведомленный? — спрашивает Сара. — Что это? Ответь ему или ей просто: „Мы были рабами, теперь мы свободны“».
— «Что касается ассимилированного, — читает Бен, — вступать с ним в дискуссию или нет — решать нам».
— А теперь на минуту обратим наши мысли, — говорит Эд, — к пятому сыну, сыну, погибшему в Холокост.
Все сидят молча, опустив глаза.
— Что интересно, — говорит Мириам, — так это, почему в Песах все исчисляется в четверках. Четыре вопроса, четыре сына, мы пьем четыре бокала вина…
— Простое совпадение, скорее всего, — говорит Бен.
— Благодарю, — говорит ему Мириам. — Просветил. На дискуссии на седере ставим точку. — Она злобно буравит брата глазами. Хотя бы побрился перед тем, как сесть за стол. Она сбрасывает его ноги со стула. — Ты что, не можешь сидеть нормально? — шипит она.
— Отвяжись, — буркает Бен.
Эд убыстряет темп, продвигается по Агаде все дальше:
— «Вот десять казней, которые Он навел на Египет: кровь, жабы, мошкара, дикие звери, мор скота, проказа, град, саранча, тьма, казнь первенцев». — Он отрывается от книги и говорит: — Мы думаем о том, как страдали египтяне, когда их постигли эти бедствия. Мы благодарны за наше спасение, но не забываем, что угнетателей и самих угнетали. — Тут Эд прерывается: последняя фраза поразила его самого. До чего ж хорошо сказано. — Мы не можем радоваться, если наша радость оплачена страданиями других, не можем мы и утверждать, что воистину свободны, пока не свободны другие угнетенные народы. Мы ощущаем свою общность со всеми народами и всеми меньшинствами. Наша борьбы — их борьба, и их борьба — наша борьба. А теперь пора благословить вино и мацу. После чего, — он кивает Эстелл, — можно приступить к еде.
— Папа, — говорит Мириам.
— Да.
— Это же просто смешно. Седер с каждым годом всё укорачивается.
— Я всегда веду седер одинаково, — заявляет Эд.
— Вот уж нет. Ты каждый год его укорачиваешь. А он и с самого начала был слишком короткий. Ты всегда пропускаешь самые важные части.
— Мириам! — шикает на нее Сара.
— С какой стати мы только и говорим, что о меньшинствах? — кипятится Мириам. — С какой стати ты вечно говоришь о гражданских правах?
— Потому что Песах именно о них, — сообщает ей Сол.
— О’кей, ладно, — сдается Мириам.
— Самое время для гефилте фиш, — объявляет Эстелл. -
Эми поднимается, идет с Эстелл на кухню, они приносят закусочные тарелки. На каждой тарелке по куску рыбы на салатных листьях с двумя помидорчиками черри и кляксой соуса с хреном.
Сара встает, советуется — будить ли Иегудит к ужину. Потом подсаживается к Мириам.
— Мириам, — шепчет она, — по-моему, ты могла бы быть более…
— Более что? — спрашивает Мириам.
— Более снисходительной, — говорит Сара. — Ты только и делаешь, что на всех кидаешься. И почему — причин нет. И причин так говорить с папой — тоже нет.
Мириам опускает глаза в книгу и, как ни в чем не бывало, читает про себя на иврите.
— Мириам?
— Что? Я читаю те части, которые пропустил папа.
— Слышала, что я сказала? Ты огорчаешь отца.
— Здесь нет ни одного слова про меньшинства, — гнет свое Мириам.
— Папа говорит о современном контексте…
Мириам поднимает глаза на Сару.
— А как насчет исходного контекста? — вопрошает она. — Как насчет еврейского народа? Насчет Бога?
Из кабинета, волоча за собой плед, плетется Иегудит.
— Мне только салату, — говорит она.
— Рыба отличная, — говорит Сол.
— Потрясающая, — подтверждает Эд.
— Не то слово, — говорит Бен, не переставая жевать.
— Бен! Гадость какая! Ты что, не можешь есть по-человечески? — спрашивает Эйви.
— Это «Золотой ярлык» Манишевица[135], — говорит Эстелл. — Иегудит, где ты подхватила этот вирус? Они уверены, что это моно?
— Да нет… Я не знаю, что это… — говорит Иегудит. — Я неважно себя почувствовала еще в уик-энд, когда мы пошли петь в Еврейский общинный центр для пожилых граждан.
— Как хорошо, что вы туда ходите, — говорит Эстелл. — Какие вы молодцы. Они это так ценят.
— Вроде бы да. Там один старик спросил меня: «А „Ойфн Припечек“[136] вы поете?» Я говорю: «Поем», а он мне: «В таком случае очень вас прошу не петь „Ойфн Припечек“. Кто к нам ни приходит, все ее поют, и такая от этого тоска берет». А потом, когда мы уже уходили, одна старушечка поманила меня пальцем и спрашивает: «Как тебя зовут?» Я сказала, а она мне: «Деточка, ты очень некрасивая, но очень славная».
— Какой ужас! — восклицает Эстелл. — Она что, так и сказала?
— Ага.
— Не может быть! — говорит Эстелл. — Слышала бы ты, что говорят о моих внучках все-все, кому я ни показываю ваши карточки. Погоди, вот будешь подружкой невесты, они еще на тебя залюбуются. А какой цвет ты выбрала для свадьбы? — обращается она к Мириам.
— Что? — Мириам отвлекается от Агады.
Эд смотрит на Мириам: у него такое чувство, что она ведет подкоп под его седер. С чего вдруг она обвинила его, что он каждый год укорачивает службу? Он всегда ведет седер одинаково. Она сама изменилась: то и дело придирается к нему. Становится все педантичней и педантичней. Да кто она такая — ей ли критиковать, как он ведет седер? Что, интересно, она себе думает? Он помнит время, когда она не могла дождаться ужина — засыпала. Помнит, когда она еще сидеть не умела. Когда ее головка умещалась на его ладони.
— С персиковым, по-моему, будут сложности, — говорит Эстелл. — К нему сложно что-то подобрать. Розовый — дело другое. Розовый идет буквально всем. А персиковый мало кому. Когда женились твои мама с папой, мы намучились с цветом, потому что в синагоге все-все было темно-бордовое. В молельном зале — кошмарный темно-бордовый ковер, в вестибюле темно-бордовые обои с ворсистым рисунком. Помнишь, милый? — спрашивает она Сола. Он кивает. — Теперь там все оранжевое. Кто знает, почему они такой цвет выбрали. Но мы, в конце концов, решили, что подружки будут в розовом, — ничего другого нам не оставалось. Снимки вышли очень красивые.
— Да, для фотографий розовый был в самый раз, — говорит Сол.
— Надо будет показать тебе фотографии, обращается Эстелл к Мириам. — Вся семья собралась, буквально все дорогие, такие дорогие друзья. Бог даст, они и на твоей свадьбе будут.
— Ну это вряд ли, — говорит Эд. — Свадьба пройдет, так мы решили, в узком семейном кругу. Мы пригласим всего сто человек.
Эстелл улыбается.
— Я так думаю, довести число гостей до ста не удастся.
— Почему это не удастся? — осведомляется Эд.
Сара швырком собирает тарелки. Она не выносит, когда Эд разговаривает с ее родителями таким тоном.
— Если кого-то не исключить — вот что я имела в виду, — говорит Эстелл. — А на свадьбе никого исключать не годится…
— Я не считаю своим непреложным долгом пригласить всех и каждого из наших знакомых на свадьбу Мириам, — отчеканивает Эд. Сара кладет руку ему на плечо. — И не вижу необходимости приглашать всех, с кем знакомы вы.
Эстелл поднимает бровь, и Сара молит Бога, чтобы мать не предъявила свой список. Тот, где сорок два имени, Эд, к счастью, его пока не видел.
— А я и не приглашаю всех, с кем знакома, — отвечает Эстелл.
— Бабушка, — Мириам отрывается от книги. — Ты что, приглашаешь гостей на мою свадьбу?
— Нет, конечно, — отвечает Эстелл. — Но я сказала, что ты выходишь замуж, моим родственникам и моим дорогим друзьям. Кое-кто из них знаешь ли, был на свадьбе твоих родителей. Магиды. Ротманы.
135
Манишевиц — известная во всем мире старая фирма, производящая кошерные продукты, в том числе и консервированную фаршированную рыбу. Ее выпускают в нескольких видах, один из них — «Золотой ярлык по старому венскому рецепту».
136
«У печки» (идиш) — до Холокоста одна из самых популярных песен евреев Центральной и Восточной Европы. В ней рассказывается, как раввин учит детей азбуке. Слова и музыка Марка Варшавского (1848–1907).