Пока король Уильям пререкался со своими министрами-вигами, ситуация еще более усугублялась, ибо теперь герцогиня, ко всем своим прочим недостаткам, становилась еще и политическим союзником его противников. В 1836 году он попытался подготовить почву для обручения принцессы Виктории с одним из сыновей принца Оранского и одновременно попытался всеми средствами помешать визиту молодых кобургских принцев в Кенсингтон. Обе попытки закончились неудачей. Единственным результатом его усилий был гнев короля Бельгии, который, оставив на мгновение королевскую сдержанность, написал по этому поводу возмущенное письмо своей племяннице. «Я крайне удивлен, — писал он, — поведением вашего старого дядюшки короля. Это приглашение принца Оранского с сыновьями, эти попытки принуждения весьма странны… Не далее как вчера я получил полуофициальное послание из Англии, намекающее, что было бы крайне желательно, чтобы ваши родственники в этом году удержались от визита — qu’en dites-vous?[9] Значит, родственники королевы и короля до Бог знает какого колена могут ходить стаями и править страной, тогда как вашим родственникам запрещено здесь даже появляться, и это при том, что, как вам известно, все ваши родственники всегда были очень обязательны и добры к королю. Воистину, я никогда не видел и не слышал ничего подобного, и надеюсь, это несколько поднимет ваш дух. Теперь, когда даже в Британских колониях искоренили рабство, я не понимаю, почему только вы и ваши родственники должны находиться в Англии на положении белых рабов, ведь Двор вас даже не купил, по крайней мере, мне не известно о каких-либо затратах или о том, чтобы король потратил хотя бы шестипенсовик на ваше содержание… О, принципиальность и политическая или другая честность, где бы вас отыскать!»

Вскоре после этого король Леопольд лично прибыл в Англию и был принят столь же холодно в Виндзоре, сколь тепло в Кенсингтоне. «Слушать рассуждения дорогого Дяди, — писала принцесса в дневнике, — все равно, что читать поучительную книгу. Его слова очень умны и понятны. По всеобщему признанию, он один из лучших современных политиков. О политике он говорит вежливо и в то же время твердо и беспристрастно». Однако другой дядя ни в коей мере не разделял ее восхищения. Он не мог, как он сказал, выносить этого водохлёба; ведь король Леопольд совершенно не пил вина. «Что это вы пьете, сэр?» — спросил он как-то за обедом. «Воду, сэр». — «Черт возьми, сэр! — последовал ответ. — Почему вы не пьете вина? Никому и никогда не позволяется пить воду за моим столом».

Было совершенно ясно, что вот-вот произойдет большой взрыв. И жаркими августовскими днями это и случилось. Герцогиня и принцесса приехали в Виндзор на бал по случаю дня рождения короля, а сам король, который провел весь день в Лондоне, занимаясь отсрочкой заседания парламента, нанес в их отсутствие визит в Кенсингтонский дворец. Там он обнаружил, что герцогиня только что заняла для себя, вопреки его распоряжениям, апартаменты из семнадцати комнат. Он чрезвычайно рассердился и, вернувшись в Виндзор и тепло поприветствовав принцессу, публично упрекнул герцогиню в содеянном. Но это было ничто в сравнении с тем, что последовало дальше. На следующий день состоялся банкет, на котором присутствовали сотни гостей. Герцогиня Кентская села по правую руку от короля, а принцесса Виктория напротив. В конце обеда, в ответ на тост за здоровье короля, он поднялся и в долгой и страстной речи излил чашу своего гнева на герцогиню. Она, заявил король, оскорбляет его — грубо и постоянно. Она не допускает к нему принцессу, причем делает это в совершенно недопустимой манере. Она окружила себя злобными советчиками и совершенно не способна действовать в соответствии с требованиями своего положения. Он не может этого больше выносить, и он покажет ей, кто здесь король. Он требует к себе должного уважения. Отныне принцесса должна участвовать во всех без исключения дворцовых мероприятиях. И он надеется, что Господь продлит его жизнь еще на шесть месяцев, что позволит избежать отвратительного регентства, и корона непосредственно перейдет к предполагаемой наследнице, вместо того, чтобы попасть в руки той, «которая сидит рядом» и на чье поведение и способности полагаться не приходится. Казалось, что оскорблениям не будет конца. Лицо королевы приняло пунцовый оттенок, принцесса расплакалась, а сотни гостей сидели в оцепенении. Не произнеся ни слова, герцогиня дождалась конца тирады и ухода гостей. Затем, в порыве стыда и ярости, она заказала карету и объявила о немедленном возвращении в Кенсингтон. Немалых усилий стоило хоть как-то ее успокоить и уговорить разгневанную леди отложить отъезд хотя бы до утра.

Впрочем, отряхнув с ног виндзорскую пыль, она не избавилась от неприятностей. И в собственном доме ее преследовали горечь и раздражение. Кенсингтонские апартаменты пропитывала скрытая неприязнь, зависть и враждебность, усугубленная годами тесноты и злобы.

Между сэром Джоном Конроем и баронессой Лейзен существовала давняя непримиримая вражда. Но это было еще не все. Герцогиня слишком привязалась к своему мажордому. Они допускали некоторые фамильярности в отношениях, и однажды принцесса Виктория стала этому свидетелем. Об увиденном она рассказала баронессе и ее любимой подруге мадам де Спат. К несчастью, мадам де Спат не сдержала язык, и ей даже хватило ума упрекнуть герцогиню; после чего она была моментально изгнана. Избавиться же от баронессы было не так просто. Эта осторожная и сдержанная леди отличалась безупречным поведением. Положение ее было непоколебимым. Ей удалось заручиться поддержкой самого короля, и сэр Джон обнаружил, что не в силах ей противодействовать. Но вскоре дом разделился на два враждебных лагеря. Герцогиня всей силой своей власти поддерживала сэра Джона; но и у баронессы был союзник, которым нельзя было пренебрегать. Хотя принцесса Виктория и хранила молчание, она была сильно привязана к мадам де Спат и обожала свою Лейзен. Герцогиня отлично понимала, что в этом отвратительном скандале ее дочь выступает не на ее стороне. Досада, раздражение, укоры совести буквально раздирали ее на части. Она пыталась найти утешение то в дружелюбной болтовне сэра Джона, то в едких замечаниях леди Флоры Хастингс, одной из ее фрейлин, которая недолюбливала баронессу. Баронесса часто становилась предметом насмешек; дочь пастора, несмотря на все ее величие, так и не смогла избавиться от привычек, выдающих ее происхождение. Ее пристрастие к тмину, например, было безудержным. Из Ганновера ей постоянно присылали мешочки тминных семян, которыми она посыпала бутерброды с маслом, капусту и даже жареное мясо. Леди Флора не смогла удержаться от едкого замечания, о чем не преминули доложить баронессе; та в ярости поджала губы, и неприязнь нарастала.

Король молил Бога продлить ему жизнь до совершеннолетия племянницы; но за несколько дней до ее восемнадцатилетия — даты официального совершеннолетия — внезапный приступ болезни почти что свел его в могилу. Однако ему удалось выкарабкаться, и принцесса с радостью смогла пройти через все торжественные ритуалы — и бал во дворце, и официальный прием. «Граф Зичи, — писала она в дневнике, — отлично выглядит в мундире, но вот гражданская одежда ему не идет». Она собиралась потанцевать с этим юношей, но возникла непреодолимая трудность. «Он не мог танцевать кадриль, а я, в своем положении, к несчастью, не могла танцевать вальс и галоп, так что станцевать с ним мне не пришлось». Подарок короля ей очень понравился, но послужил причиной неприятной домашней сцены. Невзирая на недовольство ее бельгийского дяди, она сохраняла хорошие отношения с дядей английским. Он всегда был к ней очень добр, и несмотря на его ссоры с матерью, принцесса не испытывала к нему неприязни. Он был, по ее словам, «странным, весьма странным и замечательным», но «его намерения часто неверно истолковывались». Теперь он адресовал ей письмо, в котором предложил 10000 фунтов стерлингов годового содержания, причем деньги поступали в ее личное распоряжение, и мать не могла их контролировать. Лорду Конингхему, главному камергеру, было поручено лично вручить письмо принцессе. Прибыв в Кенсингтон, он был представлен герцогине и принцессе, и когда он достал письмо, герцогиня протянула за ним руку. В ответ лорд Конингхем испросил ее высочайшего прощения и изложил волю короля. Герцогиня отступила, и принцесса взяла письмо. Она тут же написала дяде ответ, в котором приняла его великодушный дар. Герцогиня была чрезвычайно недовольна; 4000 фунтов в год было бы для Виктории вполне достаточно, а остальными 6000 фунтов она отлично смогла бы распорядиться и сама.