– Брат мой во Иисусе заблуждается и я докажу ему это Святым Евангелием. – И толстый, с длинной шеей, покрытой длинными прядями волос, начал речь свою монах, в то время как садился умолкнувший пастырь, взволнованный собственным красноречием, которое так увлекло его, что он не видел и не слышал ничего кругом и устремил теперь взор на одну из ниш, в молитве шевеля губами. – По трем пунктам надлежит мне ответить брату во Христе! Пункт первый: Бог-Отец, воплощенный в Боге-Сыне, сотворив мир, видимый и невидимый, создал тем все формы, начертал все рисунки, произвел все образы в трех царствах: минеральном, растительном и животном. Всякое естество исходит от него и ясно, что воспроизводит человек лишь сотворенное Теосом – все, что образует он и начертает, и нарисует.
Пункт второй: выходило бы, что несовершенным могуществом обладал Бог-Отец, воплощенный в Боге-Сыне, если бы по сотворении мира видимого и невидимого надлежало бы к нему еще что-нибудь прибавить. Не есть ли, значит, оскорбление Бога-Отца, воплотившегося в Боге-Сыне, желание создать недвижимые творения, каковы иконы? Не равносильно ли это намерению показать, будто чего-нибудь Он не доделал?
Пункт третий: Евангелие свидетельствует, что ошибочны мысли, исповедуемые пастырем-братом во Иисусе. Он инок обители, не пожелавшей следовать Святой Пречистой и монастырям ей повинующимся, и не укрылись от него стремления паствы, которая погрязла во грехах и желаниях языческих, отразившихся в почитании икон и мощей; итак он – инок прочел в священных книгах приговор новому идолопоклонству: «Будучи единой природы с Богом, мы не должны думать, что Божество может уподобляться золоту или серебру, или камню выточенному искусством и ремеслом человеческими».
Несомненно, что обожание икон и мощей питается проповедью Святой Пречистой, этого духовного очага эллинской расы, коей идолы некогда рассеяны были по всей земле. И Святая Пречистая во имя исповедания своего, именуемого арийским, так как под личиной его укрывается осужденное учение о Добре, побеждающем Зло – Святая Пречистая не приблизилась к Святому Синоду, который проклял бы ее! Игумен ее Гибреас встретил бы в лице его – инока, родом исавриянина и, следовательно, ни эллина, ни славянина, – противника, готового стереть игумена с лица земли.
Он подвел итог.
– Иконопочитание родилось на земле эллинской, словно восхотели Боги, не совсем вырванные из сердец племен европейских, снова уловить их разветвлениями древа Смерти.
Но Константин V исавриец, как отец его – Лев, и родом из Азии, как отец его – Лев, искоренит новое идолопоклонничество, чтобы сохранить Веру истинную и племя свое, предназначенное владычествовать над Империей Востока, совращаемой игуменами, подобными Гибреасу и всем тем, кто следует Гибреасу!
И очень довольный сел монах, под изумленными взорами созерцавших его длинную шею помазанников, словно очарованных бессмысленным экстазом его голоса.
Патриарх смеялся, бурча, колыхался его живот, тиара двигалась на розовом черепе, и золотая далматика, и золотые одежды с какой-то надменностью облекали его дряблое тело.
Константин V выслушал речь монаха с одобрением. Если эстетическая философия икон совсем не трогала его, если безучастен он был к религии, которая укреплялась повсюду через воплощение ее в искусстве, и он усматривал в этом состязании лишь тупые распри помазанников, в числе коих были скопцы, то к вечному превосходству Исаврии над Элладой и Славонией, к господству Нижней Азии над Европой, он относился сочувственно. Исходя из противоположности племен, предпринял до него борьбу с иконопочитанием его отец; и выдвигая перед ним эту противоположность, жаждали вновь поднять гонения на иконы – иконоборцы, помазанники и, особливо Патриарх, стремившиеся под такой личиной воздвигнуть в Империи Востока преобладание Церкви богатой над бедной: и хотя он презирал Патриарха, по его приказанию оскопленного, и хотя Гибреас отнюдь не был противен ему, – по крайней мере, понаслышке, ибо Гибреаса лично он не знал, – но преследование икон в глазах его знаменовало политику расы, единственную, которую он разумел, и которая согласовалась с религиозной политикой Святой Премудрости – друга его Власти.
Смиренные священники, бедные иноки, тщедушные эфемерии плохо поняли речь монаха; имя Гибреаса ничего не говорило им – пришельцам из далеких стран, плохо осведомленным о соперничестве обеих Церквей. Они склонялись к иконопочитанию просто потому, что иначе их паства разбежалась бы в поисках видимых символов, культа естественного, подобного тому, который открывала религия Иисуса, с ее иконами и мощами. Именно это смутно хотел доказать другой пастырь из Египта. Но отовсюду послышался шепот. Еще сильнее вознегодовали лица, еще возмущеннее дергались плечи, раздувались животы помазанников. Никто не слушал пастыря; он сел смущенный с влажными глазами. Рокот покатился, едва лишь поднялся еще один пастырь; помазанники не слушали и не хотели более слушать. Было ясно стремление Церкви богатой покорить Церковь бедную. И заговорили скоро горделивые епископы, чрезмерно жестокие и честолюбивые, объятые волей к власти, но пресмыкавшиеся перед слушавшим их Автократором; восставали они против племени эллинского – ветви расы арийской, Матери народов европейских, которую мнил он раздавить во славу олицетворенного им племени полусемитического, полутуранского, не отдельными казнями, – предчувствуя, что они падут на его потомство, но лишь гнетом Азиатского Базилевса, внушающего всеобщий страх. Скоро заговорили обо всем, кроме икон и мощей. Один протяжно повторял слова пророков Исайи и Иеремии, вычитывал из судебника Юстиниана, поименовал Константина V «Львом, который раздавит Аспида и Василиска». Другой дребезжащим голосом применил к нему стих Моисея: «Воспоем славу Господа! Воссияла Слава Его! Коней и всадников их вверг Он в море!» Хартофилакс с глазами, окаймленными рыжими ресницами, с шероховатым лицом в зеленоватых бородавках, с лоснившимся клювообразным носом, грубо запел: «Повергни к стопам своим всех врагов и супостатов!» И залился другим стихом, пронесшимся над митрами и далматиками, пресмыкаясь склонявшимися к Базилевсу. На заднем фоне ликовали расходившиеся сановники; безволосое лицо Великого Папия обрисовалось под трубчатой камилавкой, которая качалась точно башня; а пастыри, среди которых были защитники икон, уединялись устрашенные и по временам бормотали «Кирие Елейсон». И полились бессвязные речи иконоборцев, врезавшиеся в шумевшую толпу помазанников и сановников, взиравших на Константина V, который разговаривал с Патриархом, указывая тому на Великого Папия. Один посылал благословения и дрожащим голосом священника, мучимого тайной власяницею, приводил слова Святого Уризостама, Святого Афанасия и Святого Августина и, наконец, возгласил молитву, ровно ничего не выражающую. Другой доказывал девство Богоматери ссылками на оскопление Патриарха, который хранил при этом совершенно невозмутимый вид. Третий взывал к Синоду, который не слушал его, об искоренении икон под условием признания Апостолов и защитников Веры. Четвертый говорил об иконе своего города – «Нерукотворном Спасе» из Эдессы и отвергал, что икона эта не сотворена руками, но представляет плат, на котором запечатлел Лик Свой Иисус. Рассказывал, что явленные платы встречаются повсюду, и этим подтверждается маловероятность подлинности их. Многие визгливо выкрикивали в гневе на иконопочитателей и одновременно спорили между собой о словах, оттенках мысли, неуловимых утверждениях и потрясали при этом епископскими посохами с крестами, сопровождая речь свою движениями враждующими и разъяренными.
Тихо изрекал в это время смиренный пастырь «Кирие Елейсон», чем за живое почувствовал себя задетым Великий Папий. «Кирие Елейсон!» Разве не оскорбление это Самодержавного Базилевса, «раздавленного Аспида и Василиска. Владыки, вверзающего в море коней и всадников и покоряющего под стопы свои всех врагов и супостатов?» Так думал, вероятно, Дигенис, судя по свирепому выражению его лица и угрожающим движениям камилавки. И стремительно прорезав густую толпу помазанников, которые льнули к Константину V, напирая плечами, животами, проталкиваясь в передние ряды и многословно перебивая друг друга, испрашивали у него степеней, – он приблизился и змеиным прикосновением положил на пастыря свою руку. «Кирие Елейсон!» «Кирие Елейсон!» Исторгнутый из седалища своего, бормоча что-то под взглядами богатой Церкви, сурово повернувшейся к нему, бедный мечтатель уведен был Кандидатами, которые сверкали своими золотыми секирами. Затем Кандидаты вернулись с Дигенисом во главе, который держал свой серебряный ключ, извлеченный из затканной узорами одежды, на животе украшенной страшилищем когтистым и рогатым. И сомкнулись вокруг помазанников, которые обливались потом, кричали, рычали, выпячивали бурчащие животы в восторге, что повелели уничтожить иконы, исполненные красоты, иконы сияющие, которые удовлетворение дали племени эллинскому, а с ним и другим одаренным племенам Империи, любующимся, чувствительным, страстным, эстетическим, арианским по крови и по духу, по нравственным устремлениям своих душ.