— Здесь решаются судьбы Италии, — заявил он. — Победа, одержанная под Капуей, отдаст в наши руки Италию.
Замечательное предсказание! Оно свидетельствовало о большом военном таланте и проницательности Гарибальди. Позже, уже в шестидесятых годах, своей победой под Волтурно он доказал, что план его вполне осуществим. Только взятие первоклассных крепостей Капуи и Гаеты позволило блестяще завершить освобождение всей Италии.
Но смелые планы Гарибальди не улыбались римским триумвирам. Они знали, что Анкона уже занята австрийскими войсками Вимпфена, что корпус Лихтенштейна уже приближается к Перуджии. Они решили «быть осторожными», и 27 мая Гарибальди был отозван в Рим.
В эти критические, дни ярче всего выявились расхождения между Мадзини и Гарибальди. Мадзини значительно хуже разбирался в военно-стратегической обстановке, чем Гарибальди, и не умел оценить по достоинству его смелых планов. Даже сейчас, когда французские войска подступили к Риму, еще можно было спасти положение, если начать подлинную «отечественную войну» и сохранить живую силу республиканской армии, в случае надобности даже пожертвовав временно Римом. «Если бы Мадзини, слово которого было абсолютно решающим в триумвирате, — жалуется Гарибальди в «Мемуарах», — понял, наконец, что и я тоже кое-что смыслю в военном деле… и позволил мне вторгнуться в Неаполитанское королевство, где население готово было встретить нас с распростертыми объятиями, — как бы все изменилось! Вместо этого он отзывает войска со всех концов республики — от бурбонской границы до Болоньи — и концентрирует их в Риме, преподнося их в виде лакомого куска французскому тирану. Мадзини не понимает, что Наполеон вместо 40000 человек готов послать, если понадобится, 100000, чтобы истребить наше войско одним ударом. Тот, кто знает Рим и его извилистую линию стен, тянущуюся на 18 миль, прекрасно понимает, что нельзя было защитить его с небольшой армией против огромного и прекрасно оснащенного технически неприятельского войска, каким были французы в 1849 году». Поэтому Гарибальди предлагал оставить для обороны только часть армии, удалиться с большей ее частью в глубь страны, где есть много неприступных позиций, и призвать к оружию все население страны. Вместе с тем принять решительные меры против духовенства, которому до сих пор была предоставлена полная возможность шпионить и интриговать против республики. Энгельс писал об этом моменте: «Поражение при Новаре причинило лишь стратегический ущерб… Этот ущерб совсем не имел бы значения, если бы вслед за проигранным сражением началась подлинная революционная война, если бы уцелевшая часть итальянской армии провозгласила себя ядром всеобщего национального восстания, если бы обычная стратегическая война армий превратилась в народную войну, подобную той, которую вели французы в 1793 году»[33].
Всего этого Мадзини не хотел и не мог сделать, так как боялся вовлечь в борьбу широкие массы. Упорно выдвигая свою формулу «бог и народ», он боялся ссориться с духовенством. Наконец, что важнее всего, Мадзини пренебрежительно относился к крестьянству, недооценивал его, как одну из движущих сил революции; в противоположность этому вопрос об отношении крестьянства к освободительному движению всегда сильно заботил и волновал Гарибальди, и он подчас находил (как мы увидим впоследствии) способ вовлечь крестьян в движение. «Триумвирам Римской республики 1848 года, — писал Маркс, — предоставившим крестьянам Кампаньи пребывать в более безнадежном порабощении, нежели рабство их предков эпохи Римской империи, было легко разглагольствовать насчет низкого духовного уровня сельского населения»[34].
Подходя к Риму 1 июня, Гарибальди сделал последнюю попытку спасти положение и просил правительство дать ему неограниченные военные полномочия. Когда был получен уклончивый ответ, терпение Гарибальди истощилось; он послал Мадзини следующее письмо:
«Командование 1-й дивизии. Римская республика.
Мадзини! Вы спрашиваете меня, чего я хочу, и я отвечаю: для блага республики я могу быть полезным только в двух ролях — или неограниченного диктатора или просто солдата. Выбирайте.
Ваш Дж. Гарибальди»
Разумеется, Гарибальди говорил только о военной диктатуре. Мадзини, однако, и на этот раз его не послушался.
Измученные войска Гарибальди получили приказ готовиться к походу против австрийцев. Они надеялись хоть несколько дней отдохнуть в столице. Увы, почти всех их ждал отдых… в могиле! Вероломный французский генерал Удино неожиданно, раньше срока, напал на Рим и занял парк Памфили и виллу Корсини — «Казино Четырех Ветров». В ответ на упреки хитрый Удино хладнокровно объяснил, что он «только обещал не нападать на город, но отнюдь не на прилегающую к нему территорию». Сорокатысячная армия, шесть батарей, осадные орудия, большой отряд опытных инженеров и саперов, получивших специальную подготовку для осады и взятия Рима, — таковы были в тот момент силы интервентов.
Вступив в Рим, Гарибальди с ужасом увидел, что не было принято никаких мер, чтобы помешать Удино занять важнейшие опорные пункты! Когда Гарибальди узнал, что «Казино Четырех Ветров» занято французами, он с горечью воскликнул: «Consummatum est!» («Все кончено!»).
Позиция эта, как неоднократно и настойчиво указывал Гарибальди, являлась ключом к обороне города. Занимал ее, неприятель, укрытый и защищенный густой массой деревьев и кустов, множеством статуй, террас и парапетов, мог использовать свое положение с максимальным удобством. Наоборот, гарибальдийцам, получившим приказание идти в атаку на этот холм, приходилось подставлять грудь под убийственный огонь скрытого наверху неприятеля. Но другого выбора не было.
Чтобы спасти Рим, надо было взять эту позицию, и Гарибальди повел своих героев в этот замечательный бой.
«Рано утром, — вспоминает Гарибальди, — нас разбудил гром канонады и ружейных выстрелов у ворот Сан Панкрацио. Забили тревогу. Утомленные легионы мгновенно вооружились и двинулись к месту битвы… Я велел атаковать «Казино Четырех Ветров». Я чувствовал, что от этого зависело спасение Рима».
Началось достопамятное сражение 3 июня, не имеющее себе равных даже среди многочисленных победоносных сражений гарибальдийцев. Это была беспримерная штыковая атака, кровопролитный рукопашный бой. Мужеством и самоотверженностью гарибальдийцы пытались возместить численное преимущество отлично вооруженного врага. Первыми в бой кинулись Мазина и Леджиеро во главе отряда храбрецов. Они ворвались за решетку «Казино Четырех Ветров», бросились вверх по тенистой аллее, где их встретил град пуль. Мазина был ранен в грудь, но продолжал мчаться на коне вверх по мраморной лестнице парка. Получив новую рану прямо в сердце* он упал, держа карабин в руке, зацепившись ногами за стремена… Французы стреляли из окон, из дверей, со стен, из-за живых изгородей и деревьев. Все же храбрецам удалось захватить виллу Корсини и штыками выбить оттуда французов. Гарибальди верхом на коне спокойно и твердо отдавал распоряжения. Белый пончо его развевался в самых опасных местах боя. В этой атаке пали самые доблестные его товарищи. Он горестно вспоминает в «Мемуарах»: «Мазина, Даверио, Дандоло, Раморино, Морозини, Паницци, Давид, Мелара, Перальто, Мамели, Минуто — какие имена! — и многие другие герои, имен которых не припомню, пали жертвой духовенства и солдат Французской республики, истреблявших своих братьев. 3 июня решило участь Рима».
Отчаянные усилия Гарибальди спасти город и удержать виллу Корсини были сопряжены с огромными жертвами. После гибели Мазина и Перальто в атаку бросился Дандоло с шестьюдесятью бойцами, из которых погибло двадцать пять, сам Дандоло был смертельно ранен. Но «Vascello» («Корабль») — важный ключ к позициям — все же перешел в руки защитников города. Французы в беспорядке отступили. Затем явилось новое подкрепление… Почти все офицеры батальона Манары погибли. Гарибальди послал старика Паллини с приказом Манаре: «Не щадя жизни, до последней минуты удерживайте Vascello, так как в этих стенах заключается единственная возможность защитить Рим, спасти, граждан и честь нашего оружия».