А ведь где-то на Земле люди живут еще племенами!

Наверное, потомки будут рассказывать о нас легенды, сочинять песни, будут считать наше время героическим. Если вдуматься, оно и в самом деле такое. А мы этого как-то не замечаем. Неужели те, о ком мы сейчас рассказываем легенды и поем песни, тоже по-будничному относились к своим делам? Разве Павка Корчагин стеснялся говорить о величии своего времени?

А мы вот почему-то стесняемся. Хотя и знаем, что Земля очень маленькая и нам доверили ее беречь.

Вот и Егоров, кажется, не удивлен.

— Ну как? — спрашиваю его после пуска.

Он пожимает плечами и говорит:

— Нормально. Только вот жаль, что не видели, как она в цель попала.

7

В океане лишь изредка появляются острова или корабли, и тогда все выскакивают из кают и кубриков, смотрят на них в бинокли, стереотрубы и даже в пеленгаторы, на мостики и надстройки забираются кому не лень. Вообще-то это непорядок, но я никогда не вмешиваюсь, знаю, что другого развлечения у матросов долго не будет, пусть смотрят, пока есть на что смотреть.

На этот раз нам встретился пассажирский лайнер — ослепительно белый и стройный, как лебедь. Он прошел в каких-нибудь пяти кабельтовых от нас, с борта его донеслась музыка, и кто-то завистливо сказал:

— Живут же люди!

Я поймал себя на том, что тоже завидую им. У них развлекательный круиз, а у нас работа. Там музыка и танцы, а у нас тревоги и авралы. Там ослепительно сверкающие и звенящие хрустальными подвесками люстры, комфортабельные салоны и каюты, рестораны и бары, а тут холодный жесткий диван в штурманской рубке, на котором по очереди спим мы со старпомом. Там легкое шуршание женских платьев, тонкий запах цветов и духов, а тут железное громыхание яловых ботинок по трапам и терпкий запах матросского пота. Через четыре с половиной часа лайнер придет в порт, а нам еще две недели мотаться по океану. Благо еще, не штормит. Небось в шторм тем, на лайнере, тоже было бы не до музыки и танцев. А стоило бы их покачать, чтобы знали, почему море соленое.

— О чем задумался, командир? — спросил за спиной Протасов.

Удивительное свойство у моего замполита: появляться вот в такие моменты.

— Злорадствую вот.

— То есть?

— Хочу, чтобы лайнер покачало.

— Завидуешь, значит. Я — тоже.

Ага, и ты, браток, не святой, тебе тоже не чуждо все земное.

Мы долго молчим.

А лайнера уже не видно, только дым остался над горизонтом. И до самого горизонта — ровная, отливающая серебром гладь океана. Иногда налетит легкий ветерок, зарябит воду, но выдохнется, и опять вокруг только море и небо — бледно-голубое, выцветшее. Наверное, с берега все это красиво, но перед нами этот пейзаж торчит вторую неделю и поэтому изрядно надоел.

Странно, я знаю, что потом буду вспоминать и этот однообразный пейзаж, буду даже скучать по нему. Есть в море что-то такое, как в женщине: любишь его, а не знаешь, за что именно.

Должно быть, появление лайнера настроило всех на лирический лад. На сигнальном мостике говорят о любви. Старший матрос Ермолин доказывает старшине первой статьи Маслову, что любить можно и не один раз.

— Лично я два раза успел. Еще на гражданке. Здесь, сами понимаете, не в кого. Разве что в стерильную Машу из портовой столовой, так в нее и без меня пол-эскадры втрескалось.

— Не любовь это.

— А что же тогда? — спрашивает Ермолин. — Ведь чувства-то есть, а не просто так!

— А, какие уж там чувства! — отмахивается Маслов. — Инстинкт, больше ничего.

— А что же тогда, по-вашему, любовь? — настаивает на своем Ермолин.

Интересно, что ответит Маслов? Он не торопится. А Ермолин уже торжествующе, убежденный, что старшина не сможет ответить, говорит:

— Ага, не знаете!

Но Маслова тоже на кривой не объедешь.

— Лет этак двести назад, — поясняет он, — было издано «Наставление отцам и матерям о телесном и нравственном воспитании детей». Так вот там про любовь так было сказано: «Любовь есть пространный Океан, в котором юность без кормила благоразумия на одних парусах похотливого любопытства плавает, дабы новые предметы увидеть, и напоследок потопляется».

Ермолин ошарашенно молчит.

— Вот так, брат, потопляется твоя любовь, — с усмешкой говорит Маслов.

— А ведь неплохо сказано! — удивляется Ермолин. — Надо же такое придумать!

Внизу, на полубаке, пользуясь хорошей погодой, молодые боцмана под руководством старшины второй статьи Пахомова учатся плести кранцы. Они сидят прямо на палубе, а Пахомов, заложив руки за спину, важно расхаживает между ними. Видно, что он прямо-таки изнывает от вынужденного начальственного бездействия, ему тошно смотреть, как неумело и нерасторопно работают его подопечные, хочется самому взяться за дело. Вот один раскрыл учебник морской практики и пытается по рисунку понять, как это делается. Пахомов останавливается над ним, насмешливо смотрит. Не выдерживает, берет из рук молодого матроса книгу, бросает ее на палубу и показывает:

— Вот так надо. Смотри за этим концом, а этот держи туже. Теперь сам попробуй.

После нескольких попыток у молодого матроса, видимо, начинает получаться, и Пахомов одобрительно хлопает его по плечу:

— Молоток!

И когда я отучу его от жаргона?

— Товарищ командир, разрешите обратиться? — окликает меня корабельный писарь матрос Семиглазов. Он тоже из молодых, еще робкий, на мостик ступить боится, так и стоит на трапе. Но я его ценю не за робость, а за аккуратность и редчайшее на корабле умение печатать на машинке сразу двумя пальцами.

— Обращайтесь, — разрешаю я.

— Вот ваш отпускной. — Семиглазов протягивает мне бланк отпускного билета. — Как вы приказали, со второго июля.

— Спасибо.

На мостике — заметное оживление. Ну да, они уже сообразили: раз командир уходит в отпуск со второго, то домой придем не позже первого. Теперь будут считать, сколько компотов осталось до берега.

— Разрешите идти? — спрашивает Семиглазов.

— Да, пожалуйста.

Семиглазов козыряет, хочет повернуться кругом, но спотыкается, и я едва успеваю схватить его за рукав.

— Осторожнее.

Старший матрос Ермолин, наблюдавший за этой сценой с сигнального мостика, ухмыляется:

— Детский сад, да и только!

Протасов грозит Ермолину пальцем и тот скрывается за обвесом.

Семиглазов осторожно спускается по трапу. Надо будет на денек-другой отдать его Сенюшкину, пусть слегка обкатает. На корабле по трапам положено спускаться и подниматься бегом.

А погода на редкость тихая. Интересно, сколько она продержится?

— Штурман, что там синоптики обещают?

Саблин высовывается в иллюминатор штурманской рубки, окидывает взглядом океан и говорит:

— Утешительного мало. С зюйд-зюйд-веста циклон прет.

— Когда до нас доберется?

— Примерно через сутки, если не повернет куда-нибудь.

— Авось повернет, — с надеждой говорит Протасов. Он плохо переносит качку и страдает не столько от нее, сколько от моральной подавленности — все еще стыдится, хотя на это никто на корабле давно уже не обращает внимания.

— Некуда ему поворачивать, — огорчает его Саблин. — С двух сторон зоны высокого давления его подпирают. Та еще кутерьма будет.

8

Говорят, на Севере мороз как огонь, а ветер — как нож. Сейчас начало июля, никакого мороза нет, но ветер действительно режет как нож. Чуть поднимешь голову — полоснет по лбу так, что невольно прячешься за ветроотбойник.

За плексигласовым ветроотбойником ходового мостика уныло и монотонно качается полосатый океан. Он качается уже четвертые сутки после урагана, предсказанного тогда Саблиным. И хотя волна заметно идет на убыль, сигнальщик старший матрос Ермолин, служивший на корабле третий год, но так и не привыкший к качке, проклинает господа бога, гром небесный, царство морское и тот день, когда пошел служить на флот. Должно быть, старшина первой статьи Маслов тоже жалеет, что Ермолин пошел служить на флот, но предупреждает весьма сдержанно: