— Китти, жизнь моя, — шепнул он мне, — если я напишу тебе, чтобы ты приехала ко мне?.. — И он не договорил.
— Приеду, приеду сейчас же следом за тобой… Ах, почему ты не сказал мне об этом раньше…
На другой день, рано утром, я получила от Жильбера телеграмму с дороги, а вслед за ней открытку, которую он написал мне на вокзале, едва приехал в Горький и сошел с поезда. Он просил меня немедленно собираться в дорогу, писал, что как только снимет на неделю комнату, так пришлет мне телеграмму, чтобы я выезжала.
Прошел день, другой и третий… Писем больше не было. Я не знала, что думать…
Тогда я поехала на службу к Жильберу (на Мясницкую). Там меня многие знали, так как Жильбер меня познакомил с товарищами по работе. Мне было известно, что в Горьком шли работы по расширению Волги; ее делали глубже, вычерпывая ил и песок со дна, срезывали ее берега и готовились к постройке Волго-кана-ла. Именно на эти работы и был временно отправлен Жильбер. Я приехала на службу, чтобы узнать его подробный адрес.
Меня встретили очень странно: все переглядывались, перешептывались за моей спиной, смотрели на меня сочувственно. Тогда мне стало ясно, что что-то случилось, но что именно? Этого мне никто не хотел сказать.
Я прошла в кабинет директора. Стараясь не смотреть мне в глаза и глядя куда-то мимо меня, он выслушал все мои взволнованные вопросы и вместо ответа сам задал мне вопрос:
— Вам, кажется, известен парижский адрес семьи товарища Пикара? И вы, кажется, хорошо знаете французский язык? — И не дожидаясь моего ответа, директор продолжал: — Ну, так вот… нам нужно им сообщить… Я надеюсь, что вы нам поможете в смысле составления телеграммы… мне, конечно, очень грустно поставить вас в известность… дело в том, что с ним случилось несчастье…
— Умер? — коротко спросила я.
— Да… несчастный случай…
Ни в тот момент, ни позднее я никогда не хотела узнать все подробности о гибели Жильбера. Знаю только, что, приехав на место работ, он застал там молодую комсомольскую бригаду.
Механик — юная девушка, только что перед этим освоившая технику новых машин, — не заметив среди насыпей проходившего внизу Жильбера, стремительно и неловко опустила пустую транспортную вагонетку, и от быстрого рывка размахнувшаяся цепь всей тяжестью ударила Жильбера в висок. Смерть его была мгновенной.
Может быть, охватившее и сковавшее меня оцепенение явилось для меня благостным и спасло меня от сумасшествия. А может быть, это было то, что, однажды родившись, не покидало меня больше никогда и пряталось где-то далеко, в самых тайниках моей души. Оно говорило мне всегда: „Ты никогда в жизни не будешь счастлива… На счастье ты не имеешь права…“
Из Парижа приехал Огюст Пикар. Он приехал за прахом своего брата. Огюст тотчас же пришел ко мне в Староконюшенный. Мама и Дима ушли, оставив меня с ним наедине. Он был почти такой же, как там, стоя около своего автомобиля, на фотографии Жильбера. Огюст был много ниже своего брата, глаза у него были не темно-карие, а серые, и не искрились той взволнованной и трепетной мечтой, которая горела во взгляде его брата. Взгляд его глаз был приветлив и спокоен.
Он сначала на один миг остановился на пороге комнаты. Он был в своем пепельного цвета шелковом макинтоше, с черной траурной перевязью чуть повыше локтя, на левой руке, потом подошел ко мне, целуя мои руки. Я обняла его, и мы поцеловали друг друга, не произнеся ни одного слова.
Я не помню точно, о чем мы говорили после первой минуты нашей встречи, помню только, что я тотчас же отдала ему ключи от „нашей“ с Жильбером комнаты, в которой мы должны были жить. Он думал, что я пойду с ним туда, и говорил о том, что все находящееся в комнате Жильбера принадлежит мне. Он настаивал на том, чтобы я перевезла все вещи к себе в Староконюшенный.
Я сказала, что не в силах перешагнуть порог комнаты, в которой бывала так счастлива, и что ни до одной вещи я не могу дотронуться, а не только взять что-либо к себе.
— Что же делать? — спросил он растерянно.
— Что хотите… Отдайте кому-нибудь… Вы должны меня понять и простить. Видеть какой-либо предмет из той комнаты — это выше моих сил…
Перед отъездом Огюст был у меня еще один раз. Он пришел ко мне для того, чтобы дать мне возможность проститься с тем, что осталось от Жильбера. Торопливыми пальцами он развернул складки плотного, тяжелого черного шелка, и я увидела небольшую белую мраморную урну.
Не верилось, что в ней был скрыт высокий, стройный, веселый человек, с огромной волей, весь пронизанный энергией и искрящимся весельем, человек, у которого были такие темные, мягкие, улыбающиеся глаза…
И казалось непонятным, что я больше никогда не увижу его, что вместе с ним умерла его большая любовь ко мне. Возможно ли, что в Москву перестанут приходить из Парижа письма с маркой, на которой изображены ажурная Эйфелева башня или Франция в образе молодой женщины со знаменем в руках? Неужели я не прочту больше приписок на французском языке, обращенных ко мне, в которых меня звали „Катрин, наша дорогая дочь“?.. Неужели эти пожилые люди, которых я никогда не увижу, так и останутся для меня неизвестными, а я снова одна, и никого близкого вокруг?..
Я мечтала о том, чтобы мать Жильбера могла мне стать ближе и понять меня скорее, нежели моя, всегда ко мне холодная, родная мать. Может быть, я, никогда не видавшая и не знавшая своего отца, могла вдруг найти в жизни отеческую ласку и назвать кого-то „папой“.
Меня глубоко тронула семья Жильбера.
— Катрин, — сказал Опост, — я имею к вам поручение от отца и матери. Из писем отца мы знали обо всей вашей жизни. Нам известно, что вы развелись с мужем и что накануне вашей новой жизни вы порвали со старой. Сейчас случилось такое несчастье… У вас плохое здоровье, вам придется налаживать свою жизнь, и необходимо, чтобы материальная сторона не играла бы в ваших решениях главной роли… Вообще… — он немного сконфузился, покраснел, но тут же решительно продолжил: — Мы просим вас в память Жильбера считать нас родными и доказать нам это… Я привез вам небольшую сумму на первое время, но мы просим разрешить нам ежемесячно высылать вам в дальнейшем…
— Что вы! Что вы! — перебила я его.
— Они хотят посылать вам как своей родной дочери, и я говорю это вам как сестре… Ведь совсем не важно, были ли вы официально женой брата, вы были для него женщиной, которую он любил горячо, всем своим сердцем…
Я передала Огюсту письмо для родителей Жильбера, в котором написала им все, что я чувствовала и думала, и в котором бесконечно благодарила их за заботу обо мне, но, конечно, ни одной копейки я от них не взяла и ото всего отказалась.
Я достала из своей шкатулки подаренный мне Жильбером портсигар с паучком и мушкой и протянула его Огюсту.
— Передайте вашим родителям, — сказала я, — это больше всего будет им напоминать его, ведь он всегда носил эту вещь при себе. Он мне очень дорог, и мне тяжело его отдавать, но родители имеют больше права на память о своем сыне…
— Теперь я понимаю, почему Жильбер так вас любил! — сказал Огюст, и слеза блеснула в его глазах. — Вы так на него похожи!.. Он никогда не придавал никакого значения материальным ценностям…
Так я рассталась с Огюстом.
Потом я подошла к календарю, где красным карандашом был мною когда-то поставлен маленький крестик. Им я отметила 13 ноября, день нашей с Жильбером встречи.
Теперь я отыскала вторую дату: 13 июня. Это был день его гибели; и, сосчитав те дни, которые находились в промежутке между этими датами, я насчитала их ровно двести десять.