– Как ваше мнение?

– Ему пора отдохнуть.

– Если он умрет, – сказал Конокрад, – мы его на славу похороним.

– Гроб купим хороший, – с жаром поддержал Скотокрад, – и каждый год будем цветы носить.

– Голосуем!

Сова подсчитал во. тьме поднятые руки.

– А еще кто? – спросил человек со шрамом.

Скотокрад сплюнул.

– Исаиас Роке – предатель. Он доносит на нас Монтенегро и правду и неправду. Пусть умрет.

– Он хвастался, что судья ему крестный, – сказала Сульписия. – Пусть вместе и помирают.

– Кто против?

Конокрад вынул наконец из зуба волоконце коки.

– Голосуем, – сказал Сова.

Все подняли руки.

– А еще, – сказал Конокрад, – пускай умрет Томас Сакраменто. Он связан с людьми, которые доносят Монтенегро. По его вине многие пострадали.

– Как ты, Эктор?

– Помню, работники из поместья засеяли наше поле. Я по приказу выборного пожаловался. на них. Сержант Кабрера мне сказал: «Дай мне лошадь и мяса нажарь побольше! Завтра поеду проверю». Я все приготовил, но сдуру лошадей привести поручил ему, Томасу. Я доподлинно знаю, что он сообщил судье, а тот ему сказал: «Притворись, что не понял», и он повел лошадей пастись. И ничего у нас не вышло. Выборный отправился проверять, тут его и взяли.

– Он нас продаст ни за грош.

– Дурную траву…

Все подняли руки.

– Сперва их надо выгнать из общины, – сказал Скотокрад, – чужаку в ней не место. Пускай умирают, как бездомные псы.

– Нет! – сказал Сова. – Если их выгоним, власти догадаются.

– А кто убьет судью?

Ночь стала мрачной, как старая дева.

– Я. В спину или в грудь, как скажете. А если надо, убью и других.

– Ты не единственный мужчина в наших краях.

– Давайте побьем его камнями, – предложила Сульписия.

– Нет, – сказал Сова. – Хуже засудят.

– А сколько надо денег на адвокатов?

– Нисколько.

– А семьи?

– Община прокормит.

– Община, – поддержал Скотокрад, – будет обрабатывать их землю и посылать им передачи.

– Им передач не надо, они там плетут корзинки и стулья, гребешки делают.

– Я готов, – серьезно сказал Скотокрад.

– Год тюрьмы, – сказал Сова, – это разок затянуться. Пять лет – пять затяжек.

Глава четвертая,

где читатель, если у него есть время, осмотрит ничтожное селенье Ранкас

В Ранкасе не любят чужаков. Как только они появятся, мальчишки орут им: «Чу-жа-ки, чу-жа-ки!» Двери недоверчиво приоткрываются, оборванные юные гонцы извещают власть имущих, и путник, хочет он того или нет, встречает на площади выборного.

Раньше на них и не смотрели. «Однако, – скажет вам Ремихио, – то раньше, а то теперь». На черта было людям заходить в Ранкас? Сержант Кабрера, который в свое время был здешним жандармом, говаривал, что Ранкас – задница мира. Тут не насчитаешь и двух сотен домов. На главной площади, квадратной, немощеной, поросшей пучками травы, томятся два общественных здания: муниципалитет и школа. Метрах в ста, у холмов, которые на закате становятся золотыми, стоит церковь, открытая лишь по большим праздникам. Время от времени в Ранкас наезжает отец Часан. Жители собирают сто солей, и он служит обедню. Его очень любят в округе. Он пьет с причастниками и охотно спит с прихожанками. В тревожные дни, когда Ранкас горел благочестием он служил каждое воскресенье. У исповедальни кишели грешники. Теперь отец Часан здесь не раздобудет и водицы. Да и, честно говоря, святить ее не стоит, она грязная: выше по течению промывают руду.

Здесь никогда ничего не случалось.

Лет сто назад, даже больше, мутная утренняя мгла выплюнула войско. Оно отступало, но гордости не утратило, ибо через ничтожное селенье, где их поджидали одни лишь тощие псы, офицеры приказали ехать в боевом строю. Запыленные всадники остановились напоить коней, измученных десятичасовым маршем. Через три дня в слепящем утреннем свете в Ранкас вошло другое войско. Давно не мытые солдаты покупали картошку и сыр у изумленных пастухов. На площадь втиснулось тысяч шесть народу. Генерал погарцевал на коне и сказал им несколько слов. Солдаты громыхнули в ответ, зашагали в бескрайнюю пампу и не вернулись.

Каждый год в годовщину Республики Перу, основанной в этой пампе силою меча, ученики коллежа имени Даниэля Карриона ездят сюда на экскурсию. Торговцы ждут этих дней. Ученики превращают местечко в свинарник, мочатся на площади и уничтожают запасы печенья и бодрящего напитка «Кола Амбина». Под вечер преподаватели читают им с выражением по доске, украшающей позеленелую стену муниципалитета, речь, которую Боливар Освободитель произнес на этой площади незадолго до Хунинской битвы 2 августа 1824 года. Бледные, плохо одетые юноши тоскливо слушают их и уезжают. А Ранкас снова остается один до следующего года.

Здесь никогда ничего не случалось. Вернее, не случалось ничего, пока не пришел поезд.

Глава пятая,

повествующая о том, как руки судьи Монтенегро вершили суд над некоторыми щеками

Всякий, кто обидит судью Монтенегро недобрым словом, кривой усмешкой или непочтительным движеньем, может спать спокойно: ему дадут пощечину на людях. За тридцать лет рука судьи прошлась по многим щекам. Разве не бил он школьного инспектора? Санитарного врача? Почти всех директоров школы?! Директора банка? Сержанта Кабреру? Всех бил, и все перед ним извинялись. Судья недолюбливал тех, кого ему пришлось ударить, и, если уж судейские пальцы кого-нибудь выбрали кланяйся, не кланяйся, а судья тебя не заметит, и ты не заслужишь прощенья, пока за тебя не вступятся родичи или друзья. Прощенье оказывается страшней наказания. Жертвы устраивают попойки, ибо лишь водочный жар может склонить судью к милости. Прощает он, как и карает, на людях. Время от времени город узнает, что рука судьи мечтает о чьей-нибудь щеке. Узнает – и все; никому не ведомо, когда и где прозвенит оглушительная ласка. По выходе из церкви? На площади? В клубе? Посреди улицы? На пороге дома? Обреченный мается и ждет. Приведем пример: однажды в клубе власти играли в покер. Директор школы сдавал карты, когда бес заговорил устами субпрефекта. «Дон Пако, – сказал дон Аркимедес Валерио (что само по себе было ошибкой, ибо судье угодно, чтобы на людях к нему обращались по всей форме), – дон Пако, один ваш пеон приходил ко мне жаловаться». Колода застыла в руках директора, игроки спрятались за картами, субпрефект подавил усмешку – но поздно: судья встал, вежливо отодвинул кресло и прошелся по щекам верховной власти города. Студенистые щеки затряслись и заплясали. Игроки углубились в изучение своих карт. И тут субпрефект показал себя истинным Героем. «Да, не умею пиво пить…» – пробормотал он, притворившись пьяным, пригладил волосы, пошатнулся и вышел из комнаты.

Наутро, в одиннадцать часов, субпрефект промыл гноящиеся глаза, истово намылил руки до локтя и даже шею, надел синий парадный мундир, повязал пунцовый галстук в полоску и отправился извиняться. Судья его не принял. «…они нездоровы…» – бормотали слуги, пряча глаза. Субпрефект попросил разрешения подождать. В пять часов дня, не решаясь обернуться к балкону, где оскорбленный понемногу выздоравливал в живительных лучах солнца, дон Аркимедес ушел и вернулся на другой день. «Приступ печени», – сообщила ему хозяйка, и по голосу ее было ясно, что в желтом недомоганье повинен не кто иной, как гость. Пухлое лицо субпрефекта омрачилось, но и на третий день судья «еще не поправился». Тридцать раз, сгибаясь под тяжестью вины, пересекал преступник площадь и тридцать раз возвращался ни с чем в свой кабинет. Испуганный город разделял его беду и к тому же вообще замер, лишившись высших представителей власти. Административная жизнь рассыпалась прахом. Павший духом субпрефект на службе рвал и метал по малейшему поводу. Как-то, на свою беду, трое несчастных явились к нему с ничтожной жалобой, а вышли под конвоем. Дон Аркимедес распалялся все больше, и никто не смел к нему сунуться, даже сам Сантьяго Пасьон лишь однажды решился войти с объемистой папкой, набитой телеграммами из префектуры, и, улыбнувшись, проговорить: «Срочные!» «Трам-тард-рам вашу срочность», – загремела высшая власть, разорвала бумаги и календарь, на котором не к месту резвились гейши, швырнула чернильницей в портрет президента и дала Пасьону под зад. «Убивают!» – заорал Сантьяго, чем перебудил жандармов, но, взглянув на субпрефекта, который был мрачнее тучи, те щелкнули каблуками и поднесли пальцы к засаленным козырькам. Никто не решался идти в субпрефектуру. Чтобы не раздражать начальство музыкой, отменили все празднества. Сам субпрефект заметно опустился. Однажды он прошел по площади заросшим и с расстегнутой ширинкой, что никак не пристало представителю президента. Но именно в это утро случилось чудо: судья принял его. Когда дон Аркимедес услышал от самой доньи Пепиты слова судьи: «А что ж он не зайдет?», он чуть не свалился. Входя, он плакал; судья же поджидал его, опустив голову и раскрыв объятья. Чувствительный субпрефект, за несколько минут до этого посадивший на месяц двух крестьян, у которых слишком громко ревел ослик, упал другу на грудь, а тот, улыбаясь и нежно, и горестно, по-христиански простил его. «Дон Пако, – простонал несчастный, – не обессудьте, если я спьяну вас обидел!..» «Какие обиды между друзьями, Валерио!» – отвечал судья и обнял его. Было шесть часов. Субпрефект попросил разрешения послать за пуншем. Судья разрешил. В девять субпрефект попросил судью быть у него посаженым отцом. За три месяца до этих событий брат доньи Энрикеты де лос Риос свалился в пропасть по пути в Чинче, оставив на краю гибели большое поместье. Субпрефекту так захотелось стать помещиком и заиметь судью посаженым отцом, что он сумел проглотить без малого пять десятков невестиных лет. «Простите за дерзость, – робко кашлянул он, – не согласитесь ли…» Судья, неспособный таить зло, велел принести бутылку шампанского.