Перегноузу же сейчас совсем не по душе была идея схватить Фердинанда. В конце концов, именно Фердинанд знал, что ему поручено следить за машиной. Подобравшись к оператору, он тихо спросил:

— Так значит, он от нас ушел? Ультра?

— Э, нет, — ответил спецназовец, подмигивая одним из своих орлиных глаз. — Мы все еще держим его машину на замке.

— Его машину? Это «бентли»?

Оператор кивнул, показав ему небольшой приборчик.

— Смотрите. У нас есть ее точное местоположение, а двигаться она не может, потому что мы заперли замок. Не дадим же мы ему убежать на стоящей два миллиона фунтов машине, битком набитой боеголовками, правильно?

— Вперед, мазафакеры, разыщем ее! — закричал капитан.

У Перегноуза опять вдруг случился приступ морской болезни; он едва успел метнуться на корму и стравить за борт, прежде чем мотор взревел и лодка, вспенивая воду, помчалась через лагуну назад в Венецию.

После еды, после внезапного и ошеломительного порыва к любовной близости, после избавления от одежды и забвения всех приличий, после наплыва чувственных ощущений, после страсти, после учащенного дыхания и стремительных телодвижений, после оргазмов, после сонной истомы, после молчаливого слияния душ, вглядывающихся друг в друга, — после всего Фердинанд и Миранда лежали в своем сказочном домике сказочного Неверневерланда, наконец-то чувствуя себя равными, наконец-то чувствуя себя творцами своего дивного нового мира, наконец-то достигнутого, наконец-то обретенного, наконец-то идеального. Миранда выглянула в окно рядом с кроватью. В отдалении виднелась полоска земли, какие-то дома.

— Что это там? — без особого интереса спросила она.

— Остров Пеллестрина, — улыбнулся Фердинанд, — в южной части Венецианской лагуны. А эти дома — рыбацкая деревушка Сан-Пьетро. Я назвал ее рыбацкой, но прошло уже много времени с тех пор, как жители занимались рыбной ловлей. Сейчас большинство из них отправляется на работу в Венецию, чем-нибудь торгуют, кормят алчного зверя туризма. Или это, или работа в одном из девяти кругов Местре. Большинство забросило свою профессию и свои рыбацкие хижины. Здесь больше никто не появляется. Таких хижин, как эта, здесь множество.

— Нет, таких больше нет, — Миранда прижалась к Фердинанду. — Эта — наша.

А в таком случае мы должны также признаться себе, что наше воображение, да и само искусство есть фундаментальное осознание нашего поражения. Это признание нашей неспособности на деле покорить окружающий нас мир, нашу планету, нашу вселенную, которая всегда будет могущественней, чем мы.

В искусстве мы можем описать сотню прекрасных женщин, нарисовать тысячу, высечь из мрамора миллион, но ни одна из них не оживет. Можете складывать песни, сочинять стихи, общаться с музами, но это лишь иллюзия, не то, чем хочет казаться; это лишь бледная тень, проекция, символ, механический отпечаток, слепок, умерщвленная мечта, надгробный камень. Искусство — лишь некролог о реальности.

Какие же мы жалкие дурачки! Может быть, нам стоит быть поосмотрительней, а вдруг мы рассмешим Землю, и в землетрясении своего хохота она сокрушит наши хрупкие тела и погребет нас под лавиной своего восхищения шуткой.

Мы оставляем воображению то, над чем не считаем возможным властвовать в жизни. Мы верим, что любовь, как чисто природное явление, невозможно контролировать, и поэтому переносим ее в царство воображения, где она достает луну с неба и рисует розы на снегу. Но можем ли мы быть уверены, что там ей и место? Мы не можем даже определить, что фактически возникает в нашем воображении и что — за его пределами. У нас есть пять чувств, пять тусклых разрозненных окон для восприятия единства Природы, грандиозности Вселенной. Так удивительно ли, что мы не в силах до конца постигнуть ее, а не то что властвовать над нею?

Если бы любовь была естественной и, как большинство природных явлений, нам не подвластной, она была бы законной обитательницей страны нашего воображения. Но я утверждаю, что она столь же искусственна, как и само искусство — бледное красивое отражение Природы, — и подобно искусству нам подвластна. У всех нас есть потенциал для того, чтобы стать художниками, творцами наших чувств, нашей любви. Мы можем ее контролировать и не позволять ей господствовать над нами. Нам не нужно восхищаться любовью, если это восхищение, это благоговение порождают страх, тревогу и подвергают нас опасности. Цена слишком высока.

В царстве слепых, гласит старинная пословица, и одноглазый — король, а «Плейбой» не пользуется спросом. Однако мы всегда видим в нашем мире смесь Природы и воображения, смесь чистой материи и чистой веры. И мало кто может с уверенностью сказать, где кончается одно и начинается другое Если любовь обитает в царстве воображения, потому что мы не считаем ее подвластной нам, если любовь нас ослепляет, то мы должны опасаться тех, у кого один глаз раскрыт. Из-за того, что у нас в голове такой сумбур, те, кто достиг ясности, имеют над нами власть.

Вам могло показаться, что я разрушаю прекрасное, наступаю на горло мечте, но разве не лучше будет, если все мы откроем хотя бы один глаз? Чтобы нас не угнетали те, кто уже прозрел. Мир не становится безобразнее, когда видишь его яснее. Разве чудо жизни что-то утратило в наших глазах после того, как мы наконец увидели сплетенные любовные объятия сдвоенных спиралей ДНК?

Достижение ясности не ведет к гибели, только к новым, пленительным, далеким тайнам. Это прогресс Расстаться с красивыми, но, не забудем, пугающими аспектами любви — означает всего лишь открыть один глаз для новых и, возможно, еще более удивительных чувств. Новое не обязательно плохо. Мы не можем прятаться от прогресса, иначе так и будем жить не лучше, чем наши предки, никуда не продвинемся, ничему не научимся, ни к чему не придем.

Не стоит нам жить под тиранией любви только из-за того, что в нашем воображении она не угнетает нас.

Пусть любовь для нас — это тирания, пусть она восходит к державшейся на страхе и жестокости феодальной системе, но тирания не всегда подразумевает существование тирана.

ОНА, ОН, Я. НЕ САМОЕ МНОГООБЕЩАЮЩЕЕ СОЧЕТАНИЕ для прочных взаимоотношений, хотя и классическая формула, если говорить о романах. Для героини один из ее воздыхателей — всегда избранник сердца, другой — избранник рассудка. И этот порывистый, опрометчивый, отчаянно безрассудный избранник сердца в конце всегда побеждает. Я это знал и знал, на кого из них больше похож я сам. Но все равно я усердно применял собственную логику любви, а ведь ничто не сравнится со стремлением держаться того, чего вам хочется держаться, — даже спустя много времени после роковой черты и как бы печально это ни грозило для вас закончиться. Несмотря на горькую истину, которую я услышал от Миранды предыдущей ночью, что-то внутри твердило мне, что у нас еще есть шанс. Я по-прежнему обманывал себя, что у нас есть будущее, что треугольники бывают жизнеспособны; но разве могут они служить основой для прочных отношений? Даже само это понятие определить толком нельзя.

Спросите любого школьника, что это такое, и вы, без сомнения, услышите, что это дебильный инструмент, который вручают пареньку без музыкального слуха, если он слезно умоляет взять его в школьный оркестр. Если его безутешная любовь к музыке не знает взаимности. Треугольник издает одну ноту, чистый и громкий звон, но, поскольку, кроме фортепианного концерта Листа 1849 года, почти нет произведений с партией для него, обычно учитель музыки вписывает таковую от руки, требуя, чтобы в любом случае в треугольник ударили не больше трех раз. Получить в школьном оркестре треугольник все равно что быть отобранным в футбольную команду самым последним, это смертельный поцелуй в вашей общественной жизни, и эту фигуру можно с таким же успехом носить в качестве нашивки над карманом, метящей вас как изгоя.