Фердинанд подошел к краю кровати. Миранда увидела, что он ощупывает лежащие там брюки. Из кармана он извлек серебристый пакетик.

— Нужно? — спросил он, показывая его.

Миранда готова была закричать: «Нет, я хочу от тебя детей, я хочу тебя, тебя, скорее». Но лишь застенчиво кивнула.

Разорвав пакетик, Фердинанд отбросил его за спину и просунул большие пальцы внутрь презерватива; быстро надел его на головку и раскатал вдоль члена. Как только его пальцы с этим покончили, они сразу устремились к ее «штучке». Он ласково потер ее чувствительный клитор, и Миранда яростно обхватила его за плечи. Отталкиваясь ногами, она скользнула к изголовью кровати и уложила Фердинанда на себя. Просунув руку между ног, поймала в нее горячий тугой член.

— Я хочу тебя внутри. Войди в меня. — Она куснула его за ухо, пока он скользил зубами вдоль ее шеи. Миранда пальцами раздвинула свои половые губы и ввела массивную головку, растянувшую все влагалище, до предела его заполнившую в мгновенье сладостной боли. Распираемое членом Фердинанда тело на миг застыло в блаженном параличе. И тогда все пришло в движение. Фердинанд, постанывая, целовал ее, в глаза, в губы, в щеки, в шею, повсюду, куда мог дотянуться. В неистовстве губ и языка он ласкал ее поцелуями, совершенно вскружив ей голову, так что она медленно погружалась в эту оргию поцелуев. Единственное, в чем она была уверена, — что его тело ритмично движется вверх и вниз, член то отступает, то входит в нее, и с каждым разом словно все глубже, и ее клитор с райским наслаждением смещается вперед и назад, а его яички пошлепывают ее по ягодицам, и она сжала их рукой, как будто единственную вещь в мире, за которую можно держаться, чтобы волны не унесли ее прочь. Влекомую приливом начинающегося оргазма в нескончаемом водовороте своих чувств. Приникнув друг к другу, они качались на волнах, пока возбуждение не стало невыносимым, ее тазовые мышцы разразились десятком непроизвольных сокращений, сдавливая его напряженный член и побуждая его извергнуть в нее горячую сперму. Фердинанд вскрикнул от наслаждения, а Миранда, будто бы этот звук был детонатором для взрыва ее собственного оргазма, чувствуя, как во всем ее теле каждая клеточка облегченно трепещет в истоме долгожданного удовлетворения, застонала, прежде чем крепко-крепко уснуть.

Через минуту, которая могла быть и часом, к Фердинанду вернулась способность двигаться. Колено немного затекло, и он откатился от распростертого тела Миранды. Ее дыхание было сонным. Фердинанд нашел свои часы. Без десяти двенадцать. Первая фаза операции заканчивается через десять минут. Любит ли она его? Сможет ли он разбить ее сердце? Станет ли вторая фаза эмоциональным уничтожением или физическим? Действительно ли у нее, за такое-то короткое время, возникло настолько сильное чувство, чтобы убиваться по нему? Фердинанд чувствовал себя весьма неуютно; он привык выполнять приказы, он не любил вопросы и, хуже того, вопросы, на которые не было абсолютно точного ответа. Он сел и смотрел, как она дышит. Одна грудь скрывалась под одеялом, другая, ненароком оголившаяся, мирно вздымалась и опадала.

— Ты меня любишь? — спросил он это сонное тело.

— Я тебя люблю, — с присвистом выдохнула Миранда сомнамбулический ответ.

Так, готово дело, она его любит, он может просто бросить ее утром, разбить ей сердце, и на «бентли» уматывать в Лондон. Задание выполнено. Фердинанд продолжал смотреть на нее, а дождь сильнее застучал в окно. Она была очень красивой, совершенно невинной; она никогда не узнает, что произошло.

Фердинанд размышлял очень основательно, а ведь причина, по которой после секса хочется спать, состоит в том, что разум оказывается предоставлен самому себе и инстинктивно понимает — нет более опасного времени для размышлений, чем в холодном свете «после». Послеоргазменные мысли патологически рациональны, чреваты бесстрастностью и самоанализом. Фердинанд задумался, что редко с ним бывало, о том, к чему стремится в данный момент и в жизни вообще. Вопросы множились, тяжелели, но также ускорялись, лихорадочно сменяя друг друга, и в конце концов понеслись, прыгая на пенистых волнах и ударяя в утесы его сознания. Что ему нужно сделать? Кто в состоянии утверждать, что это любовь, влюбленность, да что бы то ни было? Все на колеблющихся весах, нет уверенности, законченности, ясности. Вся эта операция была дурацкой ошибкой, не существует абсолютной черты, по одну сторону которой любовь, а по другую ее нет. Любовь нельзя оценить качественно или количественно, нельзя включить или выключить. Разве может он вернуться и со всей определенностью заявить, что она влюбилась, ведь это такое неопределенное чувство. Последствия этого соблазнения и разрыва могут сказываться на ней всю жизнь, а может быть, она все выкинет из головы на следующее утро. Он встал с кровати в свете сверкнувшей молнии. Через несколько секунд в комнату донесся раскат грома, и Фердинанд заметил, что ее нежная грудь слегка вздрогнула.

Он прошелся по комнате в одну сторону, потом в другую. Вопросы, вопросы и ни одного ответа; совсем не так должен думать, действовать и чувствовать себя секретный агент. Комнату озарила вспышка молнии, и в этой пронзительной ясности он замер. В эту долю секунды он осознал, что возможно только одно завершение операции, только один официальный, определенный, конкретный ее результат. Сопровождаемый еще одним раскатом грома, он бесшумно подобрался к чемодану Миранды и извлек свой пистолет. Тяжелая металлическая рукоятка легла в руку по-дружески уверенно. Хоть что-то надежное, на что можно положиться. Разыскав глушитель, он навинтил его на холодное дуло и подкрался к Миранде. Рот ее был открыт, и она начала похрапывать. Проворно взобравшись на кровать, он встал над ней на коленях. Со всем хладнокровием опытного киллера он тихо снял пистолет с предохранителя и недрогнувшей рукой вложил дуло в рот Миранды. Посмотрел на нее: такая милая, одинокая, сейчас более открытая и уязвимая, чем могла бы когда-либо быть в своей жизни. Он смотрел и, как его учили, представлял ее себе уже мертвой. Где-то за шумом дождя слышался далекий звон одинокого церковного колокола. Медленно, но уверенно он надавил на курок, и что-то щелкнуло.

Вертикаль страсти

Теория заговора

притворяется, что ее деспотизм — это естественный порядок вещей, ведь что естественно, то правильно. Природа всегда права, даже когда создает что-либо столь же смехотворное, как яйцекладущий утконос, и что-либо столь же несъедобное, как брюква Природа всегда победит воспитание, биология возьмет верх над психологией. Именно поэтому Гитлер провозглашал естественное превосходство арийской расы, Чингисхан — монгольской; и именно поэтому, боюсь, наша цивилизация сегодня провозглашает естественное превосходство любящих сердец «Весь мир любит влюбленных»? Нет, весь мир любит лохов, по крайней мере, все мировые правители. А есть ли больший лох, чем влюбленный? Кем легче управлять, чем глупцами, и кто в любви не выставлял себя глупцом?

Но что же тогда радости любви, любовный экстаз, счастье, те самые причины, по которым так называемую тиранию иногда могут только приветствовать? Разве не стоит терпеть тиранию, чтобы испытать на себе ее прелести? Разве любовь не делает нас выше, чище, глубже, лучше? Восторги, воодушевление, блаженство любви должны оправдывать все эти муки.

Оправдывают ли? Такие философы, как Фридрих Ницше, считают, что нельзя по-настоящему познать радость, пока не знаешь настоящего страдания, что наши чувства — вещь относительная и сравнительная. При такой позиции, мир промежуточного — это мир посредственности, серости, поэтому стремление к крайностям и составляет смысл жизни. Может быть. Но это означает также, что высоты любви есть лишь иллюзия, порожденная чрезмерным духовным опытом страха, одиночества и страдания.

С этой точки зрения счастье любви — это радость узника, увидевшего клочок неба, глоток воды для жаждущего, капля дождя для иссушенной земли; оно относительно — и велико только по сравнению с огромностью страданий, которые на время облегчает. А ведь есть итальянцы, которые оплакивают Муссолини, потому что при нем поезда ходили по расписанию, испанцы, тоскующие по железной руке Франко, потому что при нем на улицах не было хулиганов, и немцы, вспоминающие Гитлера, потому что в Берлине больше не найти приличный шоколадный торт. Зло, сделанное людьми, живет после них[40], но и добрые дела иногда, оказывается, не погребены вместе с их костями, какими бы малыми эти дела ни были. Радость от подобных приобретений ни в коей мере не сравнима со страданиями, понадобившимися для их достижения. То же и с любовью.