Перегноуз знал, как важен во время «задания» запасной транспорт, и был горд, что впервые участвует в деле, но сомневался — действительно ли ему нужно ехать туда на машине? Он подумал о перспективе провести следующие двадцать четыре часа в тесном общении с этим ужасным юношей, который едва мог связать пару слов и имел сомнительные гигиенические навыки. Питер испытывал ужас, типичный для тех, кто лишь недавно выбился в средний класс и еще не знает, как трудно, раз туда попав, оттуда выйти; ужас общения с пролетариатом. Но сочетание Барри и машины ввергало в просто невыразимый трепет. Питер живо вспомнил, сколько ненависти вызывали у него машины. В памяти всплыли детские воспоминания о заключении в темной, душной, тошнотворно раскачивающейся тюрьме. Перед мысленным взором поплыли картинки такие яркие и такие страшные, что Питер готов был вернуться домой, признавшись наконец себе самому, что все это было одной большой ошибкой, что он не рожден стать настоящим шпионом, но тут где-то вдалеке послышался грохот барабанов. Барабаны стремительно приближались, а Питер крутил головой в обе стороны улицы. В облаке дыма возник «бентли», с визгом проходя поворот на ручном тормозе. Затем машина промчалась по улице и застыла перед домом Питера, оставив на мостовой столько резины, сколько не найти даже в старой говядине. Ритмичная музыка звучала теперь оглушительно. Затем стекло со стороны пассажирского сиденья опустилось, и звуковая волна едва не сбила Перегноуза с ног.

В окошко выглянул Барри:

— Садитесь же, я думал, вы спешите.

— Не могли бы вы на минутку это приглушить, — заорал Питер. Барри с готовностью подчинился, и Питеру удалось настолько собраться с мыслями, чтобы не забыть поставить свой баул в багажник. Затем он вскарабкался на пассажирское сиденье с утонченностью и изяществом тех пенсионеров, которым больше нечем заняться, как только весь день доводить шоферов автобусов. — Что это было? — спросил Питер, усевшись, устроившись и застегнувшись ремнем.

— Где?

— Этот шум в машине.

Барри нажал кнопку на щитке, и выехал маленький блестящий диск с этикеткой «Кислотная рейв-транспортация».

Питер содрогнулся. Он понял, что должен сразу же уточнить, кто здесь главный.

— Так вот, я хочу, чтобы вы вели машину внимательно и осторожно, — сказал он. — Думаю, нужно вас предупредить, что я не слишком хорошо переношу автомобильные поездки. Я чрезвычайно подвержен морской болезни и буду весьма признателен, если вы поедете аккуратно, заботясь о моем состоянии.

— Само собой, я об этом позабочусь, — сказал Барри, снова втолкнув компакт-диск в плеер, до скрипа вывернув колеса и отпустив ручной тормоз так неожиданно, что машина рванулась вперед с ускорением, от которого Питер едва не проглотил свои зубные протезы.

В ночной темноте Парижа, в серпантине его железнодорожных путей, «Восточный экспресс» двигался с восточной экспрессивностью. Цепочка желтых огней разворачивалась в ночи на восток. По сторонам колеи трава и кусты на мгновенье освещались янтарно-желтыми вспышками, чтобы снова исчезнуть во мраке за проходящим поездом. На рельсах он постукивал так же ритмично и уверенно, как бьется счастливое сердце, а в вагоне-ресторане номер 4141 Миранда и Фердинанд невнимательно смотрели на свой ужин, делая лишь чисто символические попытки что-нибудь съесть. Время от времени они бросали взгляды за окно, но там было так темно, что они могли увидеть лишь свое отражение.

— До чего же противно, — сказала Миранда, подталкивая картофелину к краю тарелки, — есть перед зеркалом.

Фердинанд улыбнулся:

— Верно. Смотреть, как другие едят, уже достаточно тяжело. Такая печальная необходимость. Никто не умеет делать это красиво. Но потом увидеть, что и сам делаешь это не лучше, вдвойне неприятно. Наверно, поэтому в этикете больше правил о поведении за столом, чем обо всем остальном.

— По-моему, именно поэтому в «Макдоналдсах» так много зеркал. Заманить, а потом побыстрее спровадить.

Фердинанд кивнул:

— А чтобы мало не показалось, еще и яркое освещение. — Он нечаянно допустил нестыковочку в легенде своего «персонажа».

Миранда только рассмеялась:

— Так ты бывал там, обманщик. «Что такое „Счастливый обед“?» — передразнила она насмешливо… увы, у нас нет специального шрифта для иронии, поэтому ограничимся кавычками.

Фердинанд тоже засмеялся, немного нервно, что мог так проколоться. Впрочем, это хорошо, что они посмеялись. Толика комизма его «персонажу» не повредит. Несколько ошибок и ляпов. Но лучше, если они с этих пор будут запланированными.

— Я думала, мы больше никем не притворяемся, — сказала она. Фердинанд замотал головой и стал тыкать вилкой в тарелку. Он подумал, что должен был проголодаться, но, видимо, волнение из-за усилий изображать «персонаж» отбило аппетит. Утрата аппетита — классический признак влюбленности, и он сполна этим воспользуется. Пришло время — если такое вообще возможно — для искренности или хотя бы для чертовски хорошей ее имитации.

— Знаешь. Когда я впервые увидел тебя. В магазине. Ты вращала над головой одну из этих своих штук и выглядела такой… — он умолк.

Из продолжений Миранде приходило в голову только «чувырлой» или «идиоткой», поэтому вариант Фердинанда стал для нее сюрпризом.

— Красивой. — Миранда начала краснеть. — Даже не знаю, как тебе сказать. Я сразу. Сразу понял, что должен увидеть тебя еще раз. Будто смотришь в тоннель и видишь вдали свет, к которому тянулся. Словно я вдруг увидел свое будущее и понял, что так и должно быть. Боже, это звучит так самоуверенно.

Миранда отрицательно покачала головой.

— Если бы за час до того мне кто-нибудь сказал, что я могу испытывать такие чувства, я бы принял его за сумасшедшего. Я никогда не верил в любовь с первого взгляда и тому подобное.

— Любовь, — сглотнула Миранда, поглощая все, что говорил Фердинанд, вместо ужина.

— Но когда я увидел тебя. Меня ударило. Как грузовиком сшибло. Я не знаю, что сказать. Я просто. Очень хочу быть с тобой. — Он пару раз взглянул на нее, а потом быстро отвернулся к окну и стал смотреть на ее отражение.

Он высказал все то, для чего она не могла найти слов. Она накрыла его руку своей ладонью, и он повернулся к ней.

В тех книгах, которые старше меня, то, что делал Фердинанд, традиционно называлось «любовная близость». Всякий раз, когда мужчина раскрывал душу — искренне или притворно — женщине и говорил с ней о любви, между ними возникала «любовная близость». Естественно, скоро это выражение стало ироническим названием для благополучной реализации этих чувств и, становясь все популярней, в конце концов превратилось в вежливое обозначение секса. И все же мы до сих пор ощущаем неточность такой подмены. Спросите любого старше двадцати, и он согласится, что существует огромная разница между сексом и любовной близостью. Но Фердинанд в самом деле вступал с ней в любовную близость. В отличие от Миранды, он знал, что влюбленность не возникает сама собою, как стихийное чувство, и что посвященные выбирают, испытывать его или нет.

Почему он так считал? Потому что прочел меня, вот почему. Точнее, одного из моих уничтоженных братьев, как я буду называть их, да покоятся они с миром. То есть узнал больше, чем Миранда. С убежденной верой в себя, возможной только у таких наглецов, Фердинанд пытался выстроить «любовь», как строят карточный домик, аккуратно укладывая элементы конструкции друг на друга. Сначала он был хвастливым, потом неловким, потом ранимым и трогательным, потом убедительным, потом восторженным, потом надежным, потом преклонялся перед нею, потом упрочил завоевания, потом открывал перспективы. Часть списка он, ублюдок, украл у меня. Воспользовался моими же доктринами, чтобы комфортно сойтись с моей любовью. Но карточный домик — конструкция неустойчивая: чем выше его возводишь, тем больше риска, что он рухнет тебе же на голову. А любовь — опасное оружие (если позволите так беззастенчиво смешивать метафоры), она может ударить рикошетом. И все же Фердинанд так твердо верил в себя, что ему казалось сущим пустяком заразить этой верой и Миранду. Если бы он только потрудился внимательней взглянуть на Миранду, вместо того чтобы увлеченно «конструировать чувство», он мог бы заметить, что уже завоевал ее сердце, и все его дальнейшие усилия лишь снова и снова ввергали ее в трепет.