Историки называют это изобретение «рыцарской любовью» и считают его просто литературной условностью, источником для создания нового повествовательного жанра, в котором появляются идеальные герой и героиня, рыцарь и его дама сердца И хотя на протяжении веков эти романтические образы действительно служили прототипами для героев в нашей литературе, а затем и в кино — для искателя приключений и принцессы, ковбоя и фермерской дочки, боевого летчика и связистки, — задумаемся лучше о том, как сильно они повлияли на испытываемые нами чувства; мы переняли от них все их стремления и полностью усвоили их мораль.

Это всегда была не просто выдумка, но для государственной власти она всегда была удобна именно как выдумка Вся глубина влияния этого «рыцарского романа» проявится, если мы посмотрим на крестьян той эпохи. Простолюдины оставили мало следов на страницах истории; однако в «любовь», о которой при дворе говорили с лукавой иронией, они, не имея образования, похоже, поверили от чистого сердца Они и впрямь очень серьезно отнеслись к этой идейке. Что хорошо для господина, хорошо и для его слуги. И теперь для них родился новый страх, в котором им предстояло жить. Страх не найти свою любовь, тогда как любовь в жизни — главное.

У французов, на мой взгляд, до сих пор возникают трудности с пониманием иронии. Английское чувство юмора, наша способность посмеяться над несправедливостью жизни, уберегли нас от революций, республиканства и диктата философов с грязными ногтями. Этих любителей, отхватив весомый исследовательский грант, курить в кафе одну сигарету без фильтра за другой и рассказывать нам, что реальности не существует, — кто, кроме французов, может воспринимать их всерьез?

Но в те дни мы все не с одного, так с другого боку были французами, мы, рассеявшиеся подданные империи Карла Великого — от помыкающих англами норманнов до измученных маврами каталонцев. Европейский союз держался на хрупком равновесии угроз и контругроз. Пешее воинство и крестьяне были покорны только потому, что жили в страхе. Теперь у них появилась новая причина для страха, возможно, самая ужасная за все времена. Эти принцессы открыли средство для управления чернью, столь же эффективное, как страх перед Богом, — страх не быть любимым.

Разумеется, логическим следствием из новой концепции стала очередная христианская ересь, и еретики, ставившие любовь между смертными выше любви к Богу, за тридцать лет были истреблены в крестовых походах Церкви против этих альбигойцев. Но осталось то, что уже никто не мог уничтожить, — была сотворена любовь.

15

Все это как-то пугало

БОЛЬШЕ ПОЛОВИНЫ КОГДА-ЛИБО РОДИВШИХСЯ ЛЮДЕЙ до сих пор живы.

Не знаю, кто и как это вычислил, но мысль интересная.

Это один из тех статистических фактов, которые безнадежно скучные люди любят ввернуть в беседе, предваряя их фразой «а знаете ли вы, что…» в качестве неуклюжего извинения за то, что не придумали, как действительно заинтересовать вас своими мыслями. Из-за этого многие грандиозные идеи заглохли, не будучи услышаны. Поскольку большинство сведений, идущих за словами «знаете ли вы», — обычно такие вещи, которые мы знали, но постарались забыть или вообще никогда не хотели знать, то сама эта фраза становится подсознательным сигналом для слушателя благополучно пропустить дальнейшее мимо ушей.

Есть, впрочем, определенные идеи, которые, по-моему, как раз и стоило бы затушевывать с помощью этой идиотской фразы, потому что они, когда начнешь над ними задумываться, могут довести до дурдома. Вышеупомянутая мысль — одна из них. Я имею в виду, если вы подумали, как много людей уже умерли за все это время, подумайте теперь, как много людей все еще живы. Подумайте о том, что невозможно пройти по улице, не наткнувшись на кого-нибудь, кому не хватило вежливости давно умереть.

При таком образе мыслей бурный рост народонаселения в первой половине двадцатого века казался столь пугающим, что началось настоящее безумие. Такие идеи, как «евгеника» и «геноцид», стали считаться приемлемыми, даже модными. Множество людей — достаточно, чтобы разжечь войну, — верило, что значительная часть человечества должна по справедливости умереть: «Но не я, потому что я личность». Итак, начну заново.

Знаете ли вы, что сейчас живет больше людей, чем умерло за всю историю?

Поэтому не приходится удивляться, что все большее число стариков занимает кареты «скорой помощи», больничные койки и больничные утки. А при современных успехах геронтологии, косметической медицины, натуропатии и хиропрактики все труднее определять стариков по таким признакам, как морщины, седины и согбенные спины. Кстати, даже в наш светский век жизнь обставлена ритуалами перехода на другой ее этап. Мальчик не считается мужчиной, пока не сумеет выпить достаточно, чтобы нечленораздельно мычать, ползти, блевать и позориться. Девушка не считается взрослой женщиной, если не умеет убедительно ссылаться на головную боль как повод, чтобы не заниматься сексом. А старик или старушка формально не считаются таковыми, пока не доживут до перелома шейки бедра.

Этот перелом подобен получению официального аттестата о старости. Это лицензия, позволяющая отказаться от всякой ответственности за себя самого и переложить все заботы о ваших пролежнях и урологических инфекциях на плечи другого поколения, столь многочисленного. Поэтому отнюдь не по чистой случайности восьмидесятидвухлетняя Мевис Бекон, в свое время — 3 июля 1948 года — признанная красотка, сломала шейку бедра и спасла жизнь Питера Перегноуза ценой значительных неудобств для себя самой.

Ибо в тот самый момент, когда Перегноуз опрометчиво вытащил в баре свои пистолеты, Мевис Бекон в доме на соседней улице очнулась от обморока, лежа в неестественной позе у нижних ступенек лестницы. Убедившись, что последние ее воспоминания связаны с подъемом по этой лестнице, а любое движение вызывает острую боль в пояснице, она радостно потянулась к своему медальону с кнопкой тревоги и нажала на нее со всем энтузиазмом человека, годами мечтавшего это сделать, просто чтобы узнать, что будет. Ярко-желтый медальон с соблазнительно большой красной кнопкой обычно не висел у нее на шее, но как раз в этот день Мевис посетил юный Фрэнсис, который и подарил его ей много лет назад, и Мевис всегда старалась подчеркнуть, что носит эту уродливую пластмассовую вещицу, а вовсе не вешает ее на долгие недели в вентиляционный шкаф.

После этого Мевис разлеглась на ковре и стала думать, не разрядились ли батарейки, и сколько ей имеет смысл лежать, прежде чем попытаться вызвать помощь традиционным способом — как-нибудь добравшись до телефона в холле, и что Фрэнсис теперь обязан купить ей один из этих изящных подъемников, которые рекламировали в «Радио таймс». Она сохраняла бодрость духа и хорошее настроение, размышляя о том, что теперь у нее будет клюка, чтобы гонять всяких молокососов, и о череде бравых молоденьких врачей, которые станут осматривать части ее тела, скрытые от мира с того вечера, когда Альберт — упокой, Господи, его душу, — подойдя к кровати, поднял одеяло и воскликнул: «Боже, я больше не могу притворяться», после чего ретировался на диван, где и спал каждую ночь в течение следующих двадцати лет, пока его не сбил милосердный автобус, избавив от мучений его и, соответственно, Мевис.

Мевис не могла предвидеть, что благодаря произошедшему с ней — помимо приятной перспективы бесконечных чаепитий и сочувственных излияний со стороны живущих на верхнем этаже супругов, которые с трудом скрывали свое горячее желание, чтобы она переместилась в богадельню, если не еще куда-нибудь повыше, дав им возможность выкупить ее квартиру, — помимо этого она также спасет человеческую жизнь, а то и предотвратит массовое кровопролитие.

Не подозревала и бригада «скорой», выехавшей из госпиталя Чаринг-Кросс, что ей предстоит спасти жизнь не одного человека, а очень многих людей. Свернув на Голдхоук-роуд и обнаружив, как обычно, неуправляемую мешанину раздраженно газующих автомобилей, они не могли знать, что происходит и какой эффект произведет включенная сирена «скорой».