Казаки, как всегда, чутьем знали, что идут красные. Толпы их уже усыпали возвышенности восточной стороны шоссе. Мы, офицеры, стояли вдали. Проходит взвод красной конницы. Их посадка на кавалерийских седлах, их фуражки, их пышные чубы из‑под фуражек и красные банты на груди гимнастерок так не гармонировали с казачьей толпою в несколько тысяч человек, сплошь в папахах, в бешметах или в черкесках нараспашку и… без оружия. Из‑за поворота шоссе скоро показалась колонна пехоты. Два красноармейца несли на древках широкий красный плакат во всю ширину шоссе, исписанный белыми буквами. Что написано — издали не разобрать. За плакатом шел небольшой духовой оркестр, но он не играл. За ними колонна по четыре человека. Красноармейцы шли медленным, тяжелым, усталым шагом. В батальоне до 400 человек. Они шли молча, не глядя на казаков. Молча, глазами проводив их, казаки побрели к своим бивакам. «И этим ванькам мы сдались?» — услышала наша группа офицеров–лабинцев голос одного казака.
Наступили черные дни. Казаки голодали. Они выпрашивали хлеб у всех проходивших и проезжавших мимо биваков красных. Получен следующий приказ от генерала Морозова: «Все части будут пропускаться к Сочи не больше как по одной дивизии ежедневно, чтобы не загромождать путь и за невозможностью приготовить пищу, которая будет дана в Сочи или Туапсе».
Никому не известны были мысли нового главнокомандующего генерала Врангеля. Возможно, он не верил, что из Крыма можно дойти до Москвы и свергнуть красную власть. Возможно, он думал об эвакуации Крыма, как неизбежности, так незачем ему было перебрасывать туда Кубанскую армию и 4–й Донской корпус до 60 тысяч человек с беженцами, которых он потом не сможет вывезти из Крыма, за отсутствием достаточной флотилии. Все это только догадки, но факт остается тот, что в самые трагические дни гибели Кубанской армии рука помощи из Крыма не была протянута.
24 апреля дошла очередь и до 2–й Кубанской казачьей дивизии идти в Сочи; как и всем предыдущим полкам — разобрать свое оружие, сложенное у шоссе, и сдать его потом в указанном пункте, а где — неизвестно. Дивизия состояла из шести конных полков: два Лабинских, два Кубанских, Корниловский конный [99] и 2–й Сводно–Кубанский. Корниловский полк, как занимавший арьергардную позицию, при генерале Морозове, уже сдал свое оружие. Жуткий парадокс. Доблестный полк первым начал войну против красных и первым же сдал им свое оружие. Есть о чем подумать — как это могло случиться?!
Храбрая Лабинская бригада в 2700 шашек, при десятках пулеметов на линейках, выстроившаяся в последний раз по узкому лесистому, в валунах, ущелью, многочисленными своими ярусами сотен, прилепившихся или сгрудившихся на безлесных площадках и скатах, чтобы выступить в Сочи для сдачи своего оружия… Поздоровавшись с полками, произношу с глубокой грустью: «Ну, братцы, в поход… в последний поход. Дай Бог нам сил пережить это». Сказал, снял папаху и перекрестился. Казаки последовали моему примеру.
Гладкое спокойное Черное море в то незабываемое утро ничего хорошо не обещало казакам. Сколько хватал глаз, везде в морской дали стояла лазурь мягких волн и… больше ничего. Не было видно на нем ни пароходного дымка на горизонте, ни даже рыбачьей лодки. Словно все умерло кругом и до нашей казачьей трагедии никому не было дела. Думаю, впервые в своей истории полки шли без песен — хмурые, исхудалые сами, обтрепанные в своих черкесках, на исхудалых конях. Пройдя 25 верст, лабинцы остановились на ночлег там, где 2–я Кубанская дивизия остановилась после сдачи Сочи 15 апреля.
Прошло лишь 10 дней, но как все изменилось! Здесь, сидя у костра, щебетали сестры милосердия штаба дивизии, мечтая о Крыме иль Грузии, куда мы скоро будем переброшены. Еще сохранился пепел от костра, но никаких угольев. Все истлело, погасло, умерло. И этот погасший костер так явственно говорил о нас, брошенных на произвол судьбы… И мы, видимо, погаснем, истлеем, умрем — давила мысль на душу.
25 апреля головной 1–й Лабинский полк идет по шоссе между развесистых деревьев. По бокам шоссе я вижу груды винтовок, шашек, кинжалов. Меня останавливает пожилой красноармеец и вежливо спрашивает: «Вы будете начальник казаков?» Получив положительный ответ, он деловито говорит: «Это сдаточный пункт. Пущай ваши казаки, не слезая с лошадей, бросают по сторонам все свое оружие. А вы сдайте мне свой револьвер и бинокль». Я протестую: бинокль — частная собственность.
«Не–ет… это есть военный предмет. Он нужен для армии. Красная армия нуждается в биноклях. Пожалуйста, сдайте. Вы не сумлевайтесь в нас. Я сам царский унтер–офицер и службу знаю. У нас порядок. Мы к этому стремимся. У нас в Красной армии служат многие старые офицеры», — словоохотливо и вежливо говорит мне этот «царский унтер–офицер», единственный человек «на сдаточном пункте». Казаки слушают это и без моего приказания снимают с плеч свои винтовки, портупеи шашек, снимают кинжалы с поясов и бросают в кучи оружия уже прошедших полков. Так произошла сдача оружия — просто и… позорно.
Наше шоссе под углом повернуло влево. Шоссе чуть поднимается к железнодорожному мосту. Повернувшись в седле назад, смотрю на длинную колонну казаков, и сердце забилось радостно, ласково, нежно к казакам и к казачьему конному строю, так мною любимому с детства. Я даже почувствовал томную приятность в своем существе. Говорят, что приговоренный к смерти крепко спит перед казнью. Неведомая сила дала и мне перед концом нашего казачьего существования испытать некую горькую отраду.
Моя кобылица вдруг остановилась. Быстро повернувшись в седле вперед, увидел… увидел красноармейца в шлеме–шишаке с крупною красною звездою на нем. Красноармеец загородил мне дорогу, вытянув руки в сторону. «Слезайте!» — приказал он мне и указал влево от себя. В кустах стояла группа начальников. Иду к ним. Они смотрят на меня насмешливо. Один из них говорит мне: «Идите назад». Несмотря на такой короткий «визит», я увидел в кустах горное орудие, направленное вдоль шоссе на колонну казаков. Повернувшись, я уже не увидел своей кобылицы. Тут же казаки сами спешивались, схватывали с седел свои переметные сумы и бурки и спешно шагали вперед… а красноармейцы уводили их лошадей вниз, в широкий двор. Так была обезоружена Кубанская армия, оставшаяся часть 4–го Донского корпуса и Черкесская конная дивизия.
Необходимое пояснение. В пункте № 2 «о перемирии» сказано: «Всем добровольно сложившим оружие гарантируется жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам всем казакам, гражданским лицам и беженцам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме привлеченных за преступления». В пункте № 4 добавлено: «Кинжалы, серебряные шашки и дедовское холодное оружие остается на руках, при условии круговой поруки, что оно не будет обращено против советской власти». Согласно пункту № 2, мы все предполагали, что офицеры и казаки немедленно же разъедутся по своим станицам и займутся каждый своим хозяйством. Кинжалы же и шашки оставили только генералам и штаб–офицерам. Все было обманом. Лошадей с седлами у всех отобрали перед Сочи, а кинжалы и шашки у старших офицеров отобрали в Туапсе. Надо отдать справедливость — никаких насилий и грабежа ни над кем не было. Гражданские лица и беженцы отпущены сразу же по своим станицам.
Все части, сохраняя полковую связь, толпами, пешим строем, с сумами на плечах и с бурками под мышкой, немедленно же отправлялись из Сочи в Туапсе. Никакого довольствия. Из Туапсе громадными составами поездов доставили в Белореченскую, а оттуда так же пешим порядком в Екатеринодар. На удивление — никакого конвоя. Лишь один матрос на кабардинском коне под казачьим седлом «летал» по длинной ленте движущихся людей, выкрикивал что‑то, но его никто не слушал, и он совершенно не придирался ни к кому. Часть казаков была направлена в Армавир, главная же масса сосредоточена была в Екатеринодаре, за Дубинкой, в больших дощатых и кирпичных сараях Стахова.
Лагерный режим был не строгий. Из станиц прибывали родичи с продуктами и свободно допускались в лагерь. Через несколько дней приказано генералам и штаб–офицерам построиться со своими вещами. Их, числом около восьмидесяти, отправили в ростовский концентрационный лагерь, в котором было много тысяч донских казаков после новороссийской катастрофы. Группу возглавил генерал Морозов на положении заключенного. Нами началась «разгрузка» не только что лагерей на Кубани, но разгрузка всей Кубани — офицеров и урядников «в далекие края»… Через 15 — 20 дней наша «Морозовская группа» старших кубанских офицеров была уже в Костроме, заключенная в крепкую губернскую тюрьму старого времени.
99
Корниловский конный полк (1–й Кубанский конный полк). Сформирован как Кубанский конный дивизион, в который после соединения 14 марта 1918 г. Кубанского отряда с Добровольческой армией была сведена кубанская кавалерия. Входил в состав Конной бригады, с 6 июня 1918 г. — 1–й конной дивизии как 1–й Кубанский конный полк. На начало июня 1918 г. насчитывал 510 сабель при 4 пулеметах. С 4 августа 1918 г. получил наименование Корниловского, а 14 сентября — знамя, пожалованное в 1803 г. Черноморскому войску. К апрелю 1919 г. имел около 400 человек (200 сабель), на 5 октября 1919 г. — 334 сабли при 21 пулемете. Летом — осенью 1919 г. был придан 3–й Кубанской казачьей дивизии. В апреле 1920 г. капитулировал под Адлером. Вновь образован в Крыму из собравшихся там чинов полка 7 июля 1920 г. и вошел в состав 1–й Кубанской казачьей дивизии (II). На 27 октября 1920 г. имел 300 сабель, 16 пулеметов. Награжден серебряными трубами ордена Св. Николая Чудотворца. После эвакуации Крыма на о. Лемнос вошел в состав 3–го Сводно–Кубанского полка. Командиры: подполковник А. Корнилов, полковник Г. Я. Косинов (апрель — май 1918 г.), полковник В. Г. Науменко (27 июня — 12 августа 1918 г.), войсковой старшина Ермоленко (12 августа — 7 сентября 1918 г.), полковник Федоренко (7 — 17 сентября 1918 г.; убит), войсковой старшина (полковник) Н. Г. Бабиев (17 сентября 1918 г. — 26 января 1919 г.), есаул (войсковой старшина) Ф. И. Елисеев (февраль — 18 июня 1919 г.), полковник Головин (с 18 июня 1919 г.), войсковой старшина В. Безладный (апрель 1920 г.), полковник Макеев (октябрь 1920 г.).