Совершенно неожиданно для меня в восьмом часу вечера комендант парохода, старший лейтенант Слезкин, [84] объявил мне, что им получено распоряжение от генерал–майора Ермакова, чтобы «Виолетта» отошла в тот же день, 10 марта, в 8 часов вечера, причем идти должна не в Севастополь, как распорядилось правительство, а в Феодосию. При этом он добавил, что так как этот приказ заведующего морским транспортом генерала Ермакова, его главного начальника, то он, Слезкин, моих распоряжений исполнять не может, а должен исполнить приказ Ермакова.

Полагая, что это недоразумение и что нет никаких оснований, если даже считать главным распорядителем «Виолетты» Ермакова, отходить в 8 часов вечера, я отправил к Ермакову одного из своих чиновников, чтобы указать на необходимость отложить отход «Виолетты» до следующего дня, так как часть пассажиров (около 500) и большое количество ценного имущества не может быть погружено к 8 часам, что пароходу не грозит ни малейшей опасности, так как при наступлении темноты «Виолетта» отойдет на рейд. Указывалось также Ермакову, что ночью отходить бессмысленно, так как тогда «Виолетта» придет в Феодосию к ночи и по действующим правилам в порт ночью не будет впущена, таким образом, время будет все равно потеряно, а люди и имущество останутся непогруженными.

В ответ на это Ермаков, игнорируя меня, прислал коменданту Слезкину новый «боевой» приказ, требуя немедленного отхода «Виолетты» в Феодосию. Этот второй «боевой» приказ был приведен в исполнение немедленно, но благодаря какой‑то неисправности (кажется, вызванной мягкосердечием команды) пароход задержался часа на полтора–два, чем и воспользовался Черников и экстренно в темноте произвел дополнительную погрузку и посадку.

Около 10 часов вечера «Виолетта» отошла от пристани, оставив машины Экспедиции заготовления государственных бумаг, все бумаги Министерства торговли (в том числе делопроизводство о заграничной валюте на сумму до миллиона фунтов стерлингов), оставив часть багажа чиновников и около 200 человек, причем многие оказались разлученными со своими близкими и даже с детьми. Однако в воротах порта «Виолетта» была задержана на несколько часов, так как Ермаков, приказав отправить пароход немедленно, забыл сообщить об этом на Восточный маяк, без чего ни одно судно не могло быть выпущено из порта.

Новая попытка воспользоваться этой небрежностью и убедить Ермакова задержать отправку парохода до утра, сделанная по телефону начальником части Министерства торговли и промышленности Андерсоном (по телефону с маяка), успеха не имела, и «Виолетта», потеряв на бесполезную стоянку около четырех часов, перед рассветом ушла из Новороссийска.

На борту парохода мной было созвано совещание из начальников всех ведомств, и результаты совещания вылились в рапорте на имя главнокомандующего<…>. Кроме того, мной была послана уже из Феодосии, — куда «Виолетта», как мы и ожидали, пришла ночью и не была впущена в порт, потеряв опять время в течение нескольких часов на новую бесполезную стоянку, — телеграмма заведующему эвакуацией воинских чинов генерал–лейтенанту Вязьмитинову с просьбою позаботиться о брошенном имуществе и людях.

Об обстоятельствах эвакуации «Виолетты» было доложено мной также Южно–Русскому правительству, доживавшему в Крыму последние дни. Впрочем, все это не имело никакого значения, а генерал Ермаков продолжал оставаться в своей должности и при генерале Врангеле, когда ни о Южно–Русском правительстве, ни о юстиции уже не было и помину.

И. Георгиевский[85]

ОТЪЕЗД ГЕНЕРАЛА ДЕНИКИНА[86]

В случае поражения какой‑либо воинской части ответственность за неудачу падает на командующего, была ли в том его вина или нет. Так было и после разгрома Белой армии на Юге России и малоудачной эвакуации Новороссийской военной базы.

Генерал Деникин, по приезде в Феодосию, вместе с генералом Романовским отправился в штаб армии, чтобы выяснить отношение к нему среди офицерства, там находящегося. Как передавал мне потом капитан «Стедфаста», со слов генерала Хольмана, отношение это было не только холодным, но прямо враждебным, генерал Деникин понял, что делать ему в Крыму нечего, и решил передать командование генералу Врангелю, бывшему в то время в Константинополе, а самому уехать за границу, где уже находились его жена и дочь.

Я знал, что среди молодого офицерства были питавшие неприязнь не столько к генералу Деникину, сколько к Романовскому, которого считали «злым гением» Белой армии. Некоторых из этих офицеров я знал лично, но не входил в состав их группы и потому не знаю, какие у них были на то основания. Причин поражения, а затем и полного разгрома нашей армии было несколько, и нельзя возлагать всю вину на одного человека.

Генерал Деникин был честным патриотом, хорошим начальником дивизии, но отнюдь не политиком и никак не государственным деятелем, а положение его было чрезвычайно трудным. Связано оно было с общеевропейской и даже мировой политикой, и справиться с большевизмом Белым силам без внешней помощи было невозможно. Понимали это такие талантливые государственные деятели, как Уинстон Черчилль и Клемансо, считавшие, что следует вырвать большевизм с корнем. Но им было не по плечу бороться с влиянием президента Вильсона и Ллойд Джорджа. Небольшой помощи, оказываемой Англией, и даже признания de facto Вооруженных сил Юга России, куда был назначен Высокий комиссар, было недостаточно, чтобы спасти русскую Белую армию от поражения.

Итак, генерал Деникин решил уехать из Крыма, бывшего последним клочком русской земли, но, как я знаю со слов генерала Хольмана, у него создалось впечатление после разговора с офицерством, что ему могут в этом помешать, поэтому самый съезд был засекречен. В этот день капитан «Стедфаста» просил меня не уходить в город, а быть на пристани, потому что вечером у нас на миноносце будут обедать генералы Деникин, Романовский и Хольман. Было ясно, что это не «визит вежливости», а окончательный отъезд генералов.

Действительно, между 4 и 5 часами на пристань пришли пешком три генерала без вещей, как будто на прогулку. У пристани в это время стоял легкий крейсер «Кентавр», а пришвартовавшись за ним, — наш маленький миноносец, совершенно скрытый гораздо более крупным судном. Я встретил их у крейсера, через который надо было пройти, чтобы попасть на миноносец. Здесь генерал Хольман расстался с русскими генералами, сказав, что придет позже, так как ему надо еще зайти в британскую военную миссию, поручил мне проводить их на «Стедфаст» и добавил мне по–английски, что так как генерал Деникин очень подавлен, то, чтобы поднять настроение, он распорядился прислать несколько бутылок шампанского, которые придут вместе с багажом генералов.

Капитан «Стедфаста» все еще был в нервном состоянии и велел мне следить за тем, что происходит на пристани, и в случае чего‑либо подозрительного немедленно доложить ему. Однако ничего необычного не произошло, только на английском автомобиле привезли багаж генералов и приехал сам генерал Хольман. Когда он пришел на миноносец и туда же принесли багаж, капитан «Стедфаста» распорядился отчалить и стать на якоре в порту, и тогда начнется обед. Будет два стола; за одним будут сидеть с ним, как с хозяином, три генерала, а за другим — младшие офицеры. Капитан пригласил меня за генеральский стол, но предоставил мне самому решить, с кем я предпочту обедать, потому что благодаря присутствию генерала Хольмана разговор может идти на двух языках. Я поблагодарил его и предпочел обедать с младшими офицерами, с которыми я был в дружеских отношениях.

Генерал Хольман прислал на наш стол три бутылки шампанского, и обед прошел в оживленном настроении. После обеда мы снялись с якоря, и миноносец вышел в море, взяв курс на Босфор. Мы все вышли на палубу; уже сильно стемнело, было холодно и неуютно. Вскоре все, кроме генерала Деникина, ушли вниз, а капитан, перед тем как подняться на мостик, сказал мне провести генерала Деникина в приготовленную для него (капитанскую) каюту.