— Ну где же ты? — печально спросила я, глядя на светящийся экранчик телефона.

Серафим был необходим мне сию минуту, и оставался единственный способ, призрачно приближавший меня к нему. Я достала сафьяновую книжку и раскрыла на границе текста и чистого пространства, там, где страницы пахли соснами и мокрым мхом.

Дверь неожиданно распахнулась, и из спальни выдвинулся Санек Ярилло. За его плечом виднелась чья-то всклокоченная голова.

— Здрассь… — пробормотала я, испытывая двойное потрясение — вслед за Саньком, поправляя на ходу красные волосы, в гостиную вошла давешняя девица из «Олимпийского».

— О. Тут люди делом заняты, — сказала она, увидев меня с книжкой и ручкой.

Санек, нимало не конфузясь, сообщил, что они тоже были заняты производительным трудом. Выглядел он совершенно счастливым.

— Там Олька извелась вся, — сочла нужным сказать я.

На это Санек заливисто рассмеялся и ответил, что с Олькой все решено — он освобожден вчистую, отпущен с благословением и наилучшими пожеланиями.

И тут я заметила, что он не только счастлив, но и совершенно трезв и на скуле у него красуется яркий, свежий синяк, — очевидно, упомянутое «благословение».

— И как ты теперь?

— А что — как? — Санек посмотрел вслед девушке, уже присоединившейся к кухонной компании. — Поехал я. В Москву, в Москву.

— С ней?

— С ней, — нежно сказал Санек и, наклонившись, зашептал: — Я ей рукописи свои показал, весь чемодан. Она пролистала: все, говорит, можно издавать. Ну кое-что подредактировать маленько придется. Она, оказывается, в «Рэросе» работает, Ирка, в «Рэросе»!

Я покивала: «Рэрос» — это вам не баран чихал.

— Я ей и про тебя рассказал, она заинтересовалась. У тебя что-то есть с собой? Это вот что? — Он показал на записнушку.

— Это заметки только, тут и читать нечего…

— Давай-давай, я ей подсуну. Она на лету схватывает. Если там сюжет перспективный или что. Давай, говорю тебе!

Он унесся с книжкой на кухню, оставив меня в некотором недоумении. Удивило меня не то, что девица работает в самом известном в России издательстве. Обстоятельства, при которых она очутилась в Перми, тоже меня не интересовали — всякое бывает в нынешнем мерцающем мире. Удивило другое — за те шесть с лишним часов, что прошли с того момента, как я оставила Санька в невменяемом состоянии у себя на диване, он успел встретиться и познакомиться с ней, полистать рукописи, крепко подружиться, объясниться с Олькой, получить отставку и прибыть с новой подругой к Иванниковым.

— Санек, — я заглянула на кухню, — мы с тобой в последний раз когда виделись?

— Вчера, — уверенно ответил он. — От тебя прихожу домой вечером, а Олька мне — духу чтоб твоего не было! Я только чемодан с рукописями и взял…

— Ага, — сказала я и вернулась в кресло.

Не веря, что из моей жизни бесследно пропали сутки, я закрыла глаза и попыталась припомнить весь сегодняшний день поминутно, начиная с этого момента и до утра, в обратном порядке. Вот я листаю «Ом», звоню в дверь, и мне открывает Ярослав-Богдан, вот я иду сквозь жилые массивы, еду в трамвае, стучу в дверь, взывая к Яриллу… Контора, Бестиарий, поездка в автобусе, посещение Ольки… Ярилло… гололед… зуб…

События выстраивались последовательной чередой, не было между ними ни малейшего зазора, куда могли бы незаметно утечь целые сутки.

Нет, со мной совершенно все в порядке, это Санек что-то напутал — с перепоя или от внезапного счастья. Однако происходящее нравилось мне все меньше и меньше. Я снова набрала номер Серафима, и при первых звуках любезного женского голоса раскатисто произнесла:

— Аррната иверра, громаххе симма тассе!

Ярослав-Богдан немедленно выглянул в гостиную:

— Ты там поосторожнее с магическими заклинаниями!

— Будь спокоен, это не заклинания. Это ругательства.

— Тогда можешь продолжать.

С кухни доносился оживленный спор. Санек с ходу включился в тему и давал достойный отпор Ярославу-Богдану. Тема была животрепещущая — проблема реализма в искусстве. Обсуждали какую-то книжку.

— Бароны-драконы! — ярился Ярослав-Богдан. — Минимальная связь с реальной жизнью! Типичный пример эскапизма! Автору недалеко до тех ряженых придурков с ведрами на головах, которые боятся жизни и, здоровые мужики, бегают по лесам, машут палками и называют друг друга непроизносимыми словами!

— Смотря что считать реальной жизнью, — заметил Санек. — По каким признакам ты определяешь, что реально, а что нет?

Ярослав-Богдан начал было отвечать, но вопрос Санька оказался не требующей ответа преамбулой к следующему высказыванию:

— Мир вообще многомерен и включает в себя бесконечное число реальностей, — вещал Санек. — Точнее, реальность одна, но видим мы в каждый момент только ее один план, ну слой или составляющую. Поэтому нет никакой разницы между глюками, ряжеными и воображением… На каком-то плане все реально — одно не меньше другого. Есть давний спор, является мир детерминированным или нет, то есть существуют ли причинно-следственные связи… Я думаю, существуют. Только они сложные и многосоставные. Все связано со всем, и все зависит от всего. Если в одном месте что-то изменить, изменится и весь мир.

— Впрочем, верно и обратное. — Задумчивый голос явно принадлежал Огненноволосой.

Я почти видела, как она произнесла это, не отрываясь от чтения моих заметок. Это была единственная ее реплика.

Что касается Санька, подобные рассуждения были для него абсолютно нехарактерны. Я поначалу подумала, что он просто хочет позлить Ярослава-Богдана. Но говорил он совершенно искренне, оставалось только недоумевать, как он мог проникнуться чуждыми ему идеями за столь короткий срок.

Ярослав-Богдан, уязвленный тем, что пассажи Санька отодвигают его на второй план, ударился в многословную экзистенцию, и с кухни вышли заскучавшие казахи. Традиционные вопросы вроде: «А что ты здесь сидишь одна?» — вылились в неожиданно интересный разговор, в ходе которого Нурлан и Олан рассказали мне историю своих странствий. Полгода назад они выехали автостопом из Алма-Аты, направляясь в неопределенно-западном направлении без всякой, впрочем, цели. Документов у Нурлана не было вообще — он считал себя провозвестником новой эпохи, когда государство перестанет наконец шпионить за людьми, и заявлял, что, если каждый из нас в порядке саботажа откажется от документов, такая эпоха наступит гораздо быстрее. У Олана, сурового монгольского воина, документы наличествовали, и он составлял приятный контраст вдохновенно-безбашенному Нурлану. Длинная череда эпизодов автостопа, ночевок, случайных заработков и неожиданных встреч пронеслась перед моими глазами, вызвав неясную тоску оседлого человека по бродячей жизни, вольному ветру и отсутствию обязательств.

А что, разве у тебя перед кем-то есть обязательства? — спросила я себя. Разве есть близкие, испытывающие насущную потребность в твоем присутствии? Что мешает тебе, выбросив документы, отбыть в неопределенном направлении без всякой цели? Ах, страшно?

Я усмехнулась своим мыслям.

Показалась Огненноволосая. За ней с блеском в глазах шел Санек и выразительными гримасами давал мне понять, что дела мои налаживаются.

Наконец-то я рассмотрела ее как следует. Она была гораздо старше, чем хотела казаться, на девичьей нахальной физиономии то и дело мелькало чужое взрослое выражение. Воздух вокруг нее был пропитан острым запахом духов — так пахнет опасность, когда солнце в зените.

— Итак, — сказала Огненноволосая, легким движением ладони заставив Нурлана покинуть кресло и усевшись на его место, — я приятно удивлена. Действительно. То, что вырисовывается у вас здесь, — она подняла в руке книжечку, — весьма своеобразно.

Я неловко кивнула.

— Ваше своеобразие — в незнании. Вы не знаете жизни — это раз. Вы не знаете законов жанра — это два.

— То есть?

Она повела речь об общепринятых канонах, которыми я пренебрегаю, мало того — переворачиваю с ног на голову, что заинтересовало ее больше всего.