На следующий год П. А. Лавровский акцентировал внимание на том, что до Ломоносова не было труда, обнимавшего бы в общих чертах историю России, и что он в стремлении написать сочинение, на которое не были способны иностранцы, «вооружился всеми источниками, какие только могли находиться у него под руками», причем тогда еще не было переводов большинства приводимых им греческих и латинских авторов. Исследователь также отметил, что, во-первых, современная наука многое повторяет, в том числе и в варяжском вопросе, из Ломоносова, хотя и забывает при этом о нем, во-вторых, «русские привыкли судить о своих и великих людях по отзывам Запада», в-третьих, «некоторые из русских немцев выбивались из сил, чтобы унизить и сдавить гениального туземца»[234].

В 1869 г. востоковед Д. А. Хвольсон, указывая, что арабы именуют Черное море Русским и что по нему ходят исключительно суда русов, заключил: «Из этого видно, что руссы, по крайней мере во второй половине IX века уже жили около Черного моря; противное этому мнение гг. Погодина и Куника поэтому не имеет никакого весу». Отметил он также и то, что Круг считал русов арабских писателей «непременно норманнами». В 1870 г. другой востоковед А. Я. Гаркави напомнил, что известие ал-Йа'куби ошибочно «поспешили» задействовать норманисты Х.М.Френ, П.С.Савельев, О.И.Сенковский, И. Ф. Круг, А.А.Куник и Ф.Крузе «для подкрепления своей партии» (Френ преподнес читателям показания ал-Йа'куби в качестве «Ein neuer Beleg, dass die Griinder des Russischen Staates Nordmanen waren», ставшего кричащим названием его статьи).

Ведя речь о русах Ибн Фадлана, исследователь отметил, что Круг попытался отыскать параллельные черты в этих русах и в норманнах по скандинавским сагам. Но, как резюмировал Гаркави, указывая на ненаучность подобных сравнений, «не надобно быть пристрастным в этом вопросе, чтоб сказать, что весь комментарий этот имеет для решения нашего вопроса весьма мало значения. В самом деле, можно ли иначе смотреть на старательно доказанное, что скандинавы были высокого роста, имели мечи и секиры, любили горячие напитки и т. д. как на черты времени? Такие черты, без сомнения, были общи всем народам северной Европы, будь они скандинавского, славянского, даже финского происхождения» (к сказанному он добавил, что датский ориенталист И. Л. Рассмуссен в 1825 г. до Круга «защищал эту тему и во многом сходился с последним»)[235].

Д.И. Иловайский в 1871-1872 гг. говорил, что «не вдруг, не под влиянием какого-либо увлечения, мы пришли к отрицанию» системы скандинавской школы, а только «убедившись в ее полной несостоятельности», в наличии «в ней натяжек и противоречий», в ее искусственном построении, и что эта школа господствовала благодаря «своей наружной стройности, своему положительному тону и относительному единству своих защитников», в то время как ее противники выступали разрозненно. Норманская теория, по его заключению, «до сих пор продолжает причинять вред науке русской истории, а, следовательно, и нашему самопознанию», и что благодаря ей «в нашей историографии установился очень легкий способ относиться к своей старине, к своему началу» (открыт «небывалый норманский период» в нашей истории, и «чуть ли не все основные явления нашей государственной жизни объявляются» скандинавскими).

Тогда же Иловайский обратил внимание на появление у норманизма мощного союзника, с особой силой воздействующего на сознание ученых, но при этом действующего не самостоятельно, а под влиянием известных умонастроений: «Наша археологическая наука, положась на выводы историков норманистов, шла доселе тем же ложным путем при объяснении многих древностей. Если некоторые предметы, отрытые в русской почве, походят на предметы, найденные в Дании или Швеции, то для наших памятников объяснение уже готово: это норманское влияние». Решительно выступая против норманской теории, ученый вместе с тем признал: ее сторонники «оказали столько заслуг науке российской истории, что, и помимо вопроса о призвании варягов, они сохранят свои права на глубокое уважение».

Указав что «никакой Руси в Скандинавии того времени источники не упоминают», историк заметил, говоря о манере работы оппонентов с источниками: арабские известия, прямо противоречащие их теории, объявляют неверными и ошибочными, а где говорится темно и запутанно, истолковывают «в пользу возлюбленных скандинавов», а по причине того, что большая часть летописных имен не может быть объяснена из славянского языка то относят их к норманским, и сравнил летописное «за море» («из заморья»), ставшее в руках норманистов важнейшим аргументом в пользу норманства руси, со сказочным «из-за тридевяти земель». Задавая норманистам вопрос, почему скандинавы так быстро изменили своей религии и кто их мог к этому принудить, подчеркнул: даже если принять, что русь - это только скандинавская династия с дружиной в славянской стране, то и «тогда нет никакои вероятности чтобы господствующий класс так скоро отказался от своей религии в пользу религии подчиненных». Лестно отзываясь о труде Гедеонова и отметив его «сильную сторону» - «антискандинавскую», резюмировал, что его «положительная сторона» - мнение о южнобалтийской родине варягов - не найдет «себе подтверждения»[236].

В 1872 г К Н Бестужев-Рюмин в «Введении» к «Русской истории», посвященном анализу источников и историографии, представил немецких ученых И X Коля Г 3 Байера, Г. Ф. Миллера - «первоначальниками» нашей исторической науки. Характеризуя Байера как «ученый глубокий, критик проницательный», отметил вместе с тем, что он «по какой-то странной прихоти не хотевший выучиться по-русски и потому в трудах своих ограничивавшийся по большей части тем периодом, в котором мог основываться на писателях иноземных (вопросами о скифах, варягах, о древней географии по Константину и скандинавам); но делавший крайне грубые ошибки, когда касатся русских источников: Москву он производил от мужского монастыря. Тем не менее Байером высказаны главные доказательства, которыми до сих пор пользуются ученые скандинавской школы».

Говоря затем, что «еще более для русской науки сделал» Миллер, «строгии и точный в своих научных работах», показавший «опыт обработки многих вопросов русской истории», Бестужев-Рюмин назвал его «настоящим отцом русской исторической науки». Хотя Ломоносов и «оставил свои следы и в науке русской истории», но его «Древняя Российская история», продолжал он далее, «более любопытна с литературной, чем с научной стороны, что и понятно по свойству занятий Ломоносова, но представляет умные замечания», и что «его прения с Миллером о происхождении руссов имели основою раздражение патриотическое, а не глубокое знание источников». Отдавая первое место между русскими историками того времени Татищеву, Бестужев-Рюмин констатировал: «К сожалению, источники Татищева не все дошли до нас, и потому нередко он подвергался обвинениям в подлоге, впрочем совершенно неосновательным... ...Но требует осторожности в пользовании известиями, которые встречаются только у него» (Болтина, по его словам, «можно упрекнуть, конечно, в излишнем пристрастии к Татищеву; но это дань веку, еще не освоившемуся с правилами исторической критики»).

Шлецер, считает он, первым «занялся критическою обработкою русских летописей, вследствие чего его «Нестор» пользовался долго особым уважением у всех писавших по русской истории, хотя нельзя не признаться, что его мысль о сводном издании летописи произвела довольно большую путаницу в наших изданиях, а его взгляд на древнюю Русь, как на страну ирокезов, куда только немцы внесли свет просвещения, представил русскую историю в ложном свете». Подчеркнув, что мнение Шлецера о происхождении названия Швеции Ruotsi от общины гребцов Rodslagen упорно держится в науке до сих пор, выразил полное несогласие с ним: что едва ли название народа происходит от «общины гребцов» и что «как-то странно допустить, чтобы скандинавы сами называли себя именем, данным им финнами». Сенковский, указывал Бестужев-Рюмин, в предисловии к Эймундовой саге «высказал несколько парадоксальный взгляд на отношения Скандинавии к России».