На материале греческой мифологии О.М. Фрейденберг наметила стадиальную эволюцию представлений «аграрных» социумов о верховном правителе: «умирающий и воскрешаемый бог, воплощающий плодородие земли»; «периодически уничтожаемый царь-жрец, гарантирующий процветание»; «царь-пахарь»; царь, сохранивший рудиментарные функции распорядителя пира и хозяина гарема[300]. Аналогичную эволюцию претерпели и мифологические представления других раннеземледельческих обществ[301]. В славянских легендах отразилась та стадия, когда ведущую роль в символико-властной и социально-ритуальной системах играл образ «царя-пахаря». Мифологическим праобразом такого правителя в греческой мифологии был воспитанник Деметры Триптолем[302]. К этому же типу правителей принадлежит знаменитый греческий герой царь Одиссей, который, пытаясь притвориться безумным, пашет землю на быке и козе (или осле) и засевает её солью[303]. Мудрый Паламед кладет перед плугом Одиссея его сына, младенца Телемаха, после чего обман раскрывается. В изначальных версиях этого сказания земледельческая работа царя никого не удивляет: свидетельством безумия Одиссея являются его «технологические ошибки». В более поздних версиях мотив пахоты исчезает (видимо, потому, что такое занятие не подобает царю), и Паламед просто угрожает Телемаху мечом[304]. Между тем древний вариант сказания очень точно отражает обряд «возложения младенца на пахоту»[305]. Другой пример ритуальной пахоты связан с рассказами об аргонавтах. Чтобы получить золотое руно и добиться руки колхидской царевны Медеи, главному герою Ясону приходится пройти испытание — запрячь в плуг диких быков и засеять поле зубами дракона[306]. Плугом были изначально размечены границы Рима[307], где при этом существовал обычай награждать героев полем земли, которое они могли опахать за один день[308]. На реверсе денария, чеканенного около 30-27 гг. до н.э., есть изображение Августа в облачении понтифика, погоняющего упряжку волов, которые тянут плуг[309]. Аналогичная композиция присутствует и на более ранних денариях, относящихся ещё к республиканской эпохе (эмиссия около 81 г. до н.э. с именем монетного магистрата Гая Мария Капитоны)[310]. Рудиментом священной пахоты является обряд, совершенный победителями-римлянами на месте уничтоженного Карфагена: земля, где стоял город, была перепахана и засеяна солью[311].
Целый комплекс «аграрных» мифов и образов связан с Причерноморьем[312]. Греческие источники, передающие скифские легенды, сообщают о царе-пахаре Таргитае[313]; в число культовых предметов скифов входят плуг и ярмо[314]. Земледельческие мотивы сохранились и в сказаниях о нартах, наследующих скифскую мифоэпическую традицию[315].
Герой-пахарь фигурирует в кельтских сказаниях. Это первый земледелец среди валлийцев, «сапожник» Манавидан, который засевает первые поля, где вырастает «самая лучшая пшеница»[316]. Этот герой враждует с мышами, съедающими его урожай (ср. польское предание о Попеле); поймав мышей, он судит их и приговаривает к ритуальной смерти — повешению. Аграрные функции просматриваются у скандинавских богов ванов[317]. В скандинавской мифологии есть и мотив гиперболизированной пахоты. Ею занимается «странница» Гевьон, которая пахала на четырех быках; результатом этой работы стало изменение ландшафта Швеции и появление острова Зеландия[318]. С земледельческой семантикой связано имя Скева, отца основателя династии Скильдингов, — от древнеанглийского «sceaf», «сноп»[319]. У индоариев Варуна был покровителем вспаханного поля, а Митра — покровителем участков дикорастущих злаков[320].
Важной составляющей культов плодородия были мифы о быках. Чаще всего волшебные быки и коровы отличались пестротой, ярким окрасом, разноцветностью. Именно такие волы описаны в предании о Пржемысле. Ритуалы, связанные с добыванием и укрощением быков, описаны в греческой, иранской и кельтской традициях[321].
Можно выделить несколько ареалов распространения образа «царя-пахаря» и связанных с ним культов плодородия. Самые древние — греческий и малоазиатский (учитывая легенду о фригийском царе Гордии), причерноморский («скифы-пахари»), кельтский. Более поздний ареал — древнегерманский; самый поздний — славянский. Таким образом, фигура правителя-пахаря и сопутствующие ему атрибуты (жена — носительница плодородия, волшебные быки, противники-мыши) восходят к индоевропейским представлениям о власти[322]. Общим этот образ был и для славянских племен. Можно отметить, что земледельческие мотивы сохранялись и в традиции описания правителя у южных славян, хотя они подверглись ассимиляции кочевым этносом болгар и серьезному идеологическому влиянию Византии[323].
Древний образ славянского правителя-пахаря сохранялся в раннеисторической литературе, несмотря на очевидное противоречие с новой элитарной идеологией стратифицированного общества. Одновременно земледельческая тематика и атрибутика вытесняла более древние концепты князя-охотника, кузнеца, перевозчика[324]. В позднейшем славянском фольклоре отчетливо выделяются два пласта рудиментарных архе-типических представлений. Первый из них отражает «охотничий», второй — «земледельческий» быт[325].
Ключевыми добродетелями правителя в преданиях являются: почтенный или юный возраст, мудрость, щедрость, способность решать споры, предвидеть будущее. Все правители тесно связаны со своими городами и властвуют над своими этническими группами. «Родовая» составляющая — чрезвычайно важный аспект власти князя во всех трех традициях[326]. В ПВЛ можно выявить достаточно сложную социо-этническую структуру «племя» полян, «род Кия» (поляне киевские?), в который включены его род и роды братьев и сестры. Две «семьи» фигурируют в польском предании. В чешской хронике представлены две области, откуда происходят Пржемысл и Либуше, а сами чехи, в свою очередь, разделены на отдельные группы.
Отличительной чертой всех традиций является мирный процесс становления власти: все конфликты разрешаются ритуализированными способами. У правителя полностью отсутствуют военная и торговая функции. Эта особенность, во-первых, соответствует архаичному типу власти, присущему прежде всего слабо стратифицированным аграрным обществам[327], а во-вторых, согласуется с историческими условиями земледельческой колонизации, дисперсной миграции групп славян в Восточную Европу[328].
Свидетельства иностранных источников также подтверждают связь образа славянского князя с функцией «дарителя» плодородия. Доказательством способности правителя обеспечить плодородие и процветание являлась многочисленность его жен. ПВЛ и немецкий хронист Титмар Мерзебургский повествуют о бесчисленных женах Владимира Святославича[329]. Самое древнее сообщение о гареме «царя русов» принадлежит арабскому путешественнику ибн-Фадлану: «...он [царь] не имеет никакого другого дела, кроме как сочетаться с девушками, пить, предаваться развлечениям»[330]. Существование таких гаремов служило универсальным подтверждением состоятельности носителя власти как гаранта процветания[331].
Разумеется, под внешними воздействиями и в ходе естественной эволюции общественно-политических отношений принципиально менялся и «мирный характер» власти у славян: воинственностью отличались анты и склавины, попавшие на «балканский перекресток»[332], яркая дружинная культура сформировалась в Великой Моравии[333], в X в. в вооруженных столкновениях активно участвовали восточнославянские племена, успешно сражались полабские славяне[334]. Однако в древнейших сообщениях о славянах преобладают указания исключительно на охотничье оружие (луки, пращи, копья)[335]; славяне отдаленных областей описываются как мирные племена. Мифоэпическая традиция славян в этом случае вполне согласуется с их историческими описаниями и археологическими данными[336].
Сам процесс освоения военных навыков славянами тонко охарактеризован Иоанном Эфесским: «И они (славяне. — А.Щ.) обогатились и приобрели золото, и серебро, и табуны лошадей, и много оружия. И они выучились воевать лучше, чем ромеи [они], люди простые, которые не осмеливались показываться из лесов и защищенных деревьями [мест] и не знали, что такое оружие, кроме двух или трех лонхидиев, а именно это — метательные копья»[337]. Аналогичная эволюция оценки воженных способностей антов и склавинов прослеживается в ходе сопоставления сочинений византийских авторов VI в. Прокопия Кесарийского и Маврикия: первый считал самыми опасными противниками Византийской империи вандалов, готов и гепидов, а второй (примерно через 50 или более лет) — славян[338]. Типологической аналогией такой эволюции военной организации могут служить изменения, происшедшие у германцев в период между походами Цезаря и созданием описания германцев Тацита (около 150 лет): именно за это время у германцев оформился институт дружины[339]. Можно предполагать, что появление дружинной организации у германских племен на рубеже эр и у славян в V-VI вв. н.э. стало не «прямым результатом «эволюции» общества, а ответом на наиболее опасные внешние «вызовы» — для земледельческих народов это были столкновения с «мировыми империями» и кочевниками.