— Забавно! — согласился с некоторой долей сомнения в голосе Смоленский. — В этом что-то есть.

Большинство „семинаристов“, пожалуй, даже все, кроме Лены, не раз слышавшей эту теорию, стали что-то записывать. Вадим торжествующе посмотрел на окружающих. Когда его взгляд вернулся к Смоленскому, Вадим не поверил своим глазам. Владимир Юрьевич делал какие-то пометки в своей тетради. Но торжество Вадима продолжалось недолго.

— Я думаю, этот способ хорош в суде. И то не всегда, — серьезным тоном, без тени иронии заговорил Смоленский. — Его опасность таится в репутационной составляющей. Первое: для зрителей умным окажется суд, а не вы. При задаче выиграть процесс — это допустимо. При задаче приобрести репутацию эффективного адвоката — прием беспроигрышный. Но вы сами заметили, всегда есть оборотная сторона медали — в одном и том же суде вы это проделывать несколько раз не сможете. Судьи поймут, что вы ими манипулируете, и вынесут решение просто назло вам. Второе: репутация эффективного адвоката и реноме умного человека — понятия не всегда совпадающие.

Пожимая на прощанье руку Вадима, Смоленский сказал:

— Приходите почаще. Для вас нет опасности перестать мыслить самостоятельно. А вот формулировать точнее я вас, возможно, смогу научить. Да и мне приятно, когда кто-то рискует со мной спорить. Я, знаете ли, на роль мессии не набиваюсь. Больно обременительно, — и Смоленский неожиданно раскатисто загоготал.

Через несколько дней вернувшаяся из университета Лена, глядя на мужа глазами, полными благоговейного ужаса, сообщила, что Смоленский попросил взять его на судебный процесс. Вадим задал недоуменный вопрос „Зачем?“ и услышал не лишенный сарказма ответ: „Видимо, чтобы поучиться уму-разуму у великого адвоката!“.

Уступать Вадим, как известно, не привык:

— Просто твой гуру решил наконец понять, в чем разница между ораторским мастерством и искусством ритора.

— И в чем же? — Лена встала в боевую позицию.

— А такая же, как между алхимией и химией, — с ходу выпалил Вадим.

— Ну, уж насчет химии чья бы корова мычала… — Это был удар ниже пояса, и Вадим, схватив ртом воздух, заткнулся, к вящему удовольствию жены.

В течение двух месяцев Смоленский ходил с Вадимом почти на все его процессы. Сидел, записывал. На вопросы Вадима — „Что скажете?“ отвечал — „Потом!“. Вадим видел, что Смоленский пытается во всем разобраться всерьез.

Однажды, придя на очередной семинар, где он теперь стал не просто постоянным гостем, но зачастую и соведущим, если тема не вытекала из чистой филологии, Вадим подсмотрел на письменном столе профессора Гражданский Кодекс, Ну, это еще можно было объяснить простым человеческим любопытством. Но вот соседствовавший с ним Гражданско-процессуальный Кодекс стал для Вадима свидетельством серьезности погружения Смоленского в тему. Уж эта книжка для непрофессионала могла быть только источником невыносимой скуки и никакого обывательского интереса не вызывала.

Как-то раз, прощаясь после очередного дела, Смоленский предложил Вадиму заехать вечерком к нему домой, поболтать. К удивлению Осипова, Владимир Юрьевич встретил гостя не в традиционном семинар-халате, а в костюме. Даже при галстуке.

— Вам интересны мои выводы? — с места в карьер начал Смоленский.

— Да, Владимир Юрьевич! Только, если можно, с чашечкой кофе.

Зычный голос профессора, обращенный к невидимой жене, устранил это препятствие к началу разговора.

— Итак, — снова тихо и вкрадчиво заговорил Смоленский. — Вот на что я обратил внимание. Вы строите свою работу в суде так, что заключительную речь можете и вовсе не произносить. Всю информацию вы вкладываете в вопросы. То есть общаетесь с судом через посредника — свидетеля или сторону. Суд для вас реципиент, а не собеседник Реципиент вашей коммуникации с третьими лицами. Я правильно говорю?

— Честно говоря, я над этим не задумывался, — искренне признался Вадим. — Есть такое адвокатское правило: „Не задавай вопросов, на которые не знаешь ответов“. Это правда. Я спрашиваю только тогда, когда либо точно знаю ответ, либо, если свидетель ответит не то, что мне нужно, я заведомо смогу опровергнуть его показания.

— Нет. — Смоленский раздраженно прервал Вадима. — Я не об этом! Я о том, что вы в сам вопрос вкладываете информацию, предназначенную вовсе не для свидетеля, а для суда. Вы не в речи, а в допросе свидетелей уже доказываете, что задача сводится к тому, чтобы два умножить на два, как вы однажды изволили выразиться.

— Возможно. — Вадим был несколько обескуражен. — А это что, плохо?

— Судя по результатам, нет. Однако рискованно. Если ваш процессуальный противник раскусит этот прием, он не станет дожидаться прений сторон. Он будет спорить с вами уже на вашем поле, тем самым давая и свидетелю понять, какие показания тот должен дать. Хуже того, он заранее подготовит свидетеля к вашей манере вести допрос.

— Как он сможет это сделать?

— Достаточно просто. Свидетели будут отвечать не на ваши вопросы, а комментировать информацию, которую вы вкладываете в их текст. Понимаете? Вас будут бить вашим же оружием — спор по предмету между двумя лицами, но для влияния на мнение третьего лица — суда.

Через два часа, когда разговор подошел к концу, Смоленский неожиданно объявил:

— Если все, что мы здесь наговорили, Лена использует в диссертации, думаю, это будет яркая защита!

— Яркая защита — опасная защита. Меня так учили, — остудил профессора Вадим.

— Не знаю, может, у вас, юристов, и так, а у нас — чем больше на защите споров, тем лучше результат. — Тон Смоленского на сей раз явно не допускал никаких возражений. Вадим это почувствовал и спорить не стал.

Когда дома Лена записала тезисы беседы Смоленского с мужем, она подарила Вадиму взгляд, которого он уже давно не ловил. Здесь были и любовь, и нежность, и благодарность, и восхищение. „Может, я напрасно волновался?“ — подумал Вадим. Лена словно угадала его мысли:

— Скажи, а ты меня приревновал к Смоленскому?

— С чего ты взяла? — Вадим испугался вопроса. И не ожидал, и признаваться не хотел, и растерялся.

— Да ладно! Я — девка знатная! Такую приревновать можно! — Ленка кокетливо улыбалась. — Зря! Он, конечно, великий, но ты — лучший!

На шестидесятилетие Смоленского аспиранты решили организовать капустник. Вадим вызвался написать сценарий и поставить действо. Сначала забраковали его сценарий. Выяснилось, что доморощенные поэты-„семинаристы“ умеют писать не только заумные и вычурные стихограммы, но и простые, смешные стишки. И делают это значительно лучше Вадима. А ставить решила Лена. Намекнув лишний раз, что это не химия, а алхимия…

Смоленский с явно скучающей улыбкой выслушивал поздравления деканата, ректората, коллег-китаистов, посланников академических институтов. Он явно тяготился всем этим официозом. Когда подошла очередь аспирантов кафедры, Смоленский тяжело вздохнул, подумав, видимо: „И эти туда же“. Но вдруг в зале зазвучала музыка. И не просто музыка — канкан. На сцену выбежала Лена и начала танцевать. Через полминуты к ней присоединились еще три аспирантки. Сказать, что собравшаяся надменная публика потеряла дар речи — ничего не сказать. Смоленский сидел с открытым ртом. В буквальном смысле. Вадим, оповещенный о планах девчонок, но ни разу не допущенный на репетицию, не знал, на кого смотреть — на потрясенного Смоленского или на вытанцовывавшую жену. Оба зрелища завораживали.

Девочки „завели“ аудиторию, и после них стали выступать поэты. Их шуточки ложились на хорошо разогретую почву. Хохот стоял гомерический.

Когда все решили, что поздравление от аспирантов завершилось, в зале вновь зазвучала музыка. На сей раз — цыганочка. Переодевшаяся Лена выскочила в зал, схватила упирающегося Смоленского за руку и потащила на сцену. Смоленский смущался, неловко пытался хлопать себя ладонями по коленям, пытаясь хотя бы попасть в такт, а Лена, распахнув шаль, кружилась вокруг профессора, поводя бедрами, тряся плечами, закинув назад голову. Сверкающие глаза танцовщицы отвлекали внимание от неуклюжего юбиляра, решившегося наконец встать на одно колено, дабы избавить себя от необходимости двигаться по сцене. Зал стонал от восторга.