— Мать, да что ты, али рехнулась, али белены объелась… да отпусти ты его… не души… дай взглянуть на него и поздороваться по-человечески!

Это говорит отец, но в его голосе нет раздражения, а одна только радость.

Наконец Антонида Галактионовна на мгновение отпустила сына, и он очутился в могучих объятиях отца и почувствовал его крепкое троекратное лобзание. Он прижал к губам мясистую, покрытую волосами отцовскую руку, а затем тот трижды перекрестил его и, отстраняя от себя, промолвил:

— Покажись-ка!..

— Ишь как оброс… почернел!.. Видно, не больно сладко жилось… не на матушкиных перинах валялся! — продолжал Никита Матвеевич. В глазах у него была ласка, какой Александр никогда не знавал прежде.

— Санюшка, ангел ты мой Господний! Да полно, ты ли это? Глазам своим не верю! — между тем снова кинулась на него Антонида Галактионовна. — Ведь я по тебе все глаза выплакала, все сердце иссушила… живым тебя никак не чаяла видеть… и сны мне все снились такие нехорошие… то вижу, будто ты по морю плывешь один в лодочке и поешь такову жалобну песенку, то будто вернулся ты от басурманов, ан гляжу я, а у тебя-то хвост вырос, так из-под кафтана-то и мотается… Да ведь и не раз я такой поганый сон видела, и ужас на меня напал, и тошно так мне стало… Позвала я Ульянку-странницу, что сны разгадывать мастерица… рассказала ей мой сон про хвост-то, а она мне — ни слова, только поглядела на меня этак жалостливо и рукой махнула: лучше, мол, и не спрашивай.

— Ну, чего ты про хвосты врешь… нашла тоже время! — крикнул Никита Матвеевич. — Ты бы лучше о том подумала: ведь Лексашка-то, чай, проголодался… да и меня что-то как будто на пирог позывает.

— И то, и то! — заторопилась Антонида Галактионовна. — Глупая я, глупая! Мигом велю на стол собрать… и пироги, поди, уж готовы!

— Матушка! Какие у нас ныне пироги-то? Подовые? С начинкою? — не утерпев, спросил Александр.

— Подовые, Санюшка, подовые, алмазный мой!..

Как одно мгновение пролетел для Александра час, быстро пробежал и другой. Подовые пироги были такие, что мать три раза подкладывала и могла бы подложить и в четвертый, да отец пристыдил:

— Что это, Лексашка, никак, тебя полтора года голодом морили?

Пробовали было Залесские расспрашивать сына о том, о другом, только он отвечал совсем не так, как им, видно, хотелось. Антонида Галактионовна приготовилась наслушаться всяких ужасов, а, по словам Александра, выходило, что за морем никаких ужасов и в заводе нету — правда, была одна буря на море, только обошлась благополучно. Никита Матвеевич тоже ожидал чего-то и ловил каждое сыновнее слово. Наконец не выдержал, сам спросил:

— Ну, а тот-то?..

— Ты это о ком, батюшка?

У Залесского ноздри раздвинулись.

— О ком?.. Ну об этом…

— Об Алексее Прохорыче, что ли?

— Какой он тебе Алексей Прохорыч… С чего это ты его величаешь?.. Ну да… чай, он тебя, аспид, поедом ел?

— Нет, батюшка, грех будет пожаловаться… В первое время точно, косился он на меня, только потом обошлось, и никакой обиды я от него не видал, окромя ласки… Грех пожаловаться.

— Гм! — мрачно промычал Никита Матвеевич, и видно было, что ему гораздо приятнее было бы узнать, что Чемоданов за все время долгого пути всячески мучил его сына.

После обеда, когда старик по обычаю пошел вздремнуть, Александр обежал весь дом, потом кинулся в сад и, даже не ощущая тяжести, произведенной непомерным количеством съеденных пирогов, устремился по знакомым дорожкам. Ничто без него не изменилось. Вот он и у забора, в кустах, у проломанной доски. Она забита.

— Настя! — крикнул он, но никто не откликнулся.

А тут вдруг мать — видно, за ним по пятам гналась. Благо, не услышала его крика. Заговорила она о том, о другом и свернула на Матюшкиных.

— Ждут ведь они тебя, Санюшка! — объявила она. Но он не испугался.

— Пускай себе ждут, — спокойно ответил он матери, — долго им ждать придется!

Антонида Галактионовна растерялась.

— Да как же так, Санюшка?.. Неужто у нас опять пойдет беда за бедою?..

— Зачем беда за бедою?.. От бед Господь избавит… А теперь что ж нам заранее толковать-то!..

— Так ты бы хоть прилег отдохнуть с дороги, мой ненаглядный, — грустно сказала мать, — я вот за батюшкой, за попом Саввой послала… Как отец выйдет, мы молебен отслужим, возблагодарим Господа за твое возвращение.

XXIV

Видя Россию, со всех сторон окруженную врагами, конца борьбы с которыми не предвиделось, зная, что и внутри государства далеко не все благополучно, что того и жди начнутся в том или другом из городов русских новые «гили», наконец, помышляя о ежегодно увеличивавшемся истощении казны государственной и тщетно изыскивая способы для ее пополнения, царь Алексей Михайлович не мог почесть себя счастливым. С того самого времени, как почти ребенком сел он на престол отца своего, не было ни одного года, провожая который он мог сказать: «Хороший был год, спокойный, мирный, благополучный!» Все года оказывались тревожными годами, и будущее представлялось далеко не в розовом цвете.

Будь у царя иной характер, он извелся бы, измучился, и, естественно, сам изводясь и мучаясь, других бы изводил и мучил. Но недаром Алексей Михайлович носил наименование «тишайшего», недаром называли его «благочестивейшим». Великое терпение развил он в себе, и глубокая его вера в милосердие Божие давала ему возможность спокойно взирать на всякие земные превратности, не падать духом во дни неудач и несчастий. При этом он умел, утомясь от дел и забот государственных, отдыхать в делах и заботах своей частной жизни. Такая смена деятельности и впечатлений при неизменно умеренном и воздержанном образе жизни подкрепляла его силы.

С большим интересом узнал царь о возвращении посольства из Венеции. Призвав Чемоданова, Посникова и Александра, он долго и подробно расспрашивал их о путешествии, попечалился, что дело, за которым он посылал их, не удалось; но успокоился, выслушав объяснения послов о том, в каком великом почтении находится у всех народов российское государство.

Дневником путешествия царь остался очень доволен и оставил его у себя для того, чтобы внимательно прочесть на досуге.

Сказав свое царское спасибо послам, Алексей Михайлович остановил ласковый взгляд на Александре.

— Радуюсь, — сказал он ему, — что ручательство, за тебя мне данное Федором Михайловичем, оправдалось. Вижу, что ты был исправен и объем сего писания твоего указывает, что ты не терял даром времени… А, впрочем, — прибавил царь с едва заметной улыбкой, — может, я поторопился похвалить тебя… может, за тобой есть провинности?.. Доволен ли ты им? — спросил он, обращаясь к Чемоданову.

Алексей Прохорович, не ожидавший этого вопроса, взглянул на Александра и вдруг ответил:

— Что ж, я ничего… я доволен… Коли ты, ваше царское величество, спрашивать изволишь, так должон я ответ держать по совести… Изрядно он обязанность свою правил, и мне на него не жаловаться!

— А ты? И у тебя нет на него жалобы? — обратился царь к Посникову.

Иван Иванович хотел было что-то сказать, да, видно, побоялся, что не воздержится и скажет что-нибудь такое, за что не только Александр, но и Чемоданов на всю жизнь окажутся его злейшими вратами. Поэтому он не сказал ни слова, а только поклонился, благодарствуя царя этим поклоном за внимание и в то же время как бы подтверждая благоприятный отзыв старшего посла.

— Значит, моя похвала тебе у места, — сказал царь, снова взглянув на Александра, — теперь ты достаточно приобвык и, надеюсь, не без пользы станешь служить нам и посольском приказе.

Александр благодарил доброго царя за его милости и чувствовал, что милости эти только что начинаются, что царь не забыл о судьбе его.

Так оно и было. Отпустив всех, Алексей Михайлович удержал Чемоданова и, когда они остались вдвоем, заговорил с ним об его дочке. Не успел посол вдоволь накланяться и наблагодарствоваться, как уж понял, в чем дело.