Бирон снискал себе всеобщую ненависть; его регентство началось пытками, при нем народ мог ожидать всевозможных бесчинств и жестокостей. И вот этот Бирон свержен, Россия отдается в руки матери императора, правнуку царя Алексея Михайловича. Многие в гвардии довольны, да и в народе по временам тоже слышно, что кому же и управлять страною, как не родителям императора, а из родителей должна, конечно, быть правительницею мать, происходящая от царского русского корня, а не отец — принц иноземный.

А, между тем, несмотря на все эти рассуждения, все же не заметно особенной радости, торжества и веселья. Событие признано молчаливо, значит, есть же какая-нибудь важная причина, есть что-нибудь, что мешает русским людям успокоиться. И все это понимают, и все это чувствуют, только многие еще не могут дать себе ясного отчета: отчего все это происходит. Но пройдет немного времени, и этот отчет будет дан, и окажется, что мудрые делатели переворотов все же были близоруки и не понимали страны, которою хотели распоряжаться по своему, и окажется, что лучше всех их поняла народные чувства и народные желания забытая, унижаемая красавица, легкомысленная насмешница, какою многие ее считали. Она поняла народ русский, его чувства, надежды и мечтания, поняла потому, что сама составляла одно целое с этим народом. Она знала, что народ не успокоится до тех пор, пока власть не перейдет в Петрово потомство, пока не совершится законная справедливость, по которой созданное человеком должно принадлежать этому человеку и его прямым наследникам.

И вот, забытая и униженная красавица в то время, как друзья ее охали и ахали, толковали о том, что пропущено самое подходящее время, что совершена важная ошибка, только посмеивалась над своими друзьями и была спокойна, была уверена в своей силе больше чем когда-либо.

«Эх, фельдмаршал, — думала она, встречаясь с Минихом, — как вы теперь важны и счастливы! Только берегитесь, как бы вас в Бироны не записали!»

Но фельдмаршал ничего не боялся. Его честолюбие било радостную тревогу. Он чувствовал себя у пристани. Над ним уже начинал совершаться какой-то общий закон, по которому человек, чувствующий себя на высоте успеха, становится сам себе врагом и делает губительные промахи.

Миних, действительно, начал свое торжество с большой неловкости.

Императорский указ, появившийся вслед за манифестом, начинался таким образом:

«Всемилостивейше пожаловали мы любезнейшему нашему государю-родителю быть генералиссимусом и хотя генерал-фельдмаршал, граф фон-Миних, за его к Российской Империи оказанные знатные службы, и что ныне он уже первый в Российской Империи командующий генерал-фельдмаршал и в коллегии военной президент к пожалованию бы сего знатного чина надежду иметь мог, токмо во всенижайшем к вышеупомянутому его высочеству почтении от сего чина отрекается».

Этот указ был сочинен самим Минихом, и никто не мог внушить ему, что подобное объяснение своих прав на звание генералиссимуса и очень бестактно, и очень обидно для принца Антона.

Принц Антон не только что обиделся, но положительно возненавидел Миниха. Он поклялся доказать ему, что несмотря на то, что его отстранили и считают таким бессильным, и обижают даже в указах, а он все же сделает свое дело: Миних не долго будет торжествовать. Принц Антон знал, что ему одному трудно будет этого достигнуть, но у него оказывался сильный помощник, тоже оскорбленный Минихом, граф Андрей Иванович Остерман.

С ним-то принц Антон и начал горячую дружбу.

Тишина глубокая вокруг Александро-Невской лавры. Ночь темная — зги не видно, только ветер порывистый свищет, да валятся снежные хлопья. Ворота на запоре; население монастырское спит сном глубоким. Но вот раздался странный звук: какое-то бряцание, лязг оружия. Вот слышны слова военной команды: сменяются караульные солдаты.

Караул этот приставлен стеречь регента и его семейство. Решено, что узники здесь переночуют, а утром будут отправлены дальше.

В двух маленьких кельях помещаются Бироны. Герцога привезли в сумерки из караульни Зимнего дворца, и он уже застал здесь жену и детей.

Тяжелое это было свидание! Герцогиня Курляндская, и от природы-то некрасивая, теперь показалась Бирону просто страшною. Непричесанная, ненарумяненная и ненабеленная, одетая во что попало, она почти неподвижно лежала на простой деревянной монастырской кровати и по временам сильно вздрагивала. Только от природы необыкновенно крепкое здоровье ее помогло ей вынести то, что с ней случилось. Она со стонами рассказала мужу о том, как лежала без памяти, совсем раздетая, на снегу и как потом ее растирали и одевали солдаты.

— Теперь я вся как изломанная, — жаловалась она, — рукой, ногой шевельнуть не могу.

Но он почти не слушал. Ему самому было очень плохо: все тело было избито в борьбе с солдатами; на руках и на груди было несколько ссадин и подтеков. На его ногах были надеты простые солдатские валенки, на плечах — та же толстая шинель. Ему было холодно, голова горела, во рту пересохло.

Едва волоча за собою избитые, распухшие ноги, он отошел от жены и прошел в соседнюю маленькую каморку, где, при тусклом свете ночника, увидел детей своих.

Оба сына, Петр и Карл, даже не встали ему навстречу.

Младший — Карл, лежал, уткнувшись в подушку, он, может быть, и не слыхал, как вошел отец. Но принц Петр не спит, глядит во все глаза, а к отцу не подходит. Одна только нелюбимая дочь Гедвига, с покрасневшим и распухшим от слез лицом, поднялась из темного уголка и бросилась к отцу на шею. Но он не ответил ей на эту ласку, он все еще не мог придти в себя, все еще не оправился от постигшего его удара, еще не мог ни думать, ни чувствовать; жил и шевелился машинально.

— Ах, Боже мой, что на вас надето! — шепнула сквозь слезы Гедвига. — Но я о вас подумала: вот ваш халат любимый, я его захватила и привезла с собой.

Она кинулась в свой уголок и вернулась с халатом.

— Спасибо! — равнодушным голосом проговорил Бирон, сбросил с себя солдатскую шинель и надел халат.

— Спасибо! — еще раз повторил он, закутываясь в свой мягкий меховой халат. И вдруг, как будто чувство проснулось в нем, он протянул руки дочери, привлек ее к себе и поцеловал ее горячий лоб.

Она громко зарыдала.

— Господи, что же с нами будет? — сквозь рыдания шептала она. — Что с нами сделают?

— Да, спрашивай его! Спрашивай! — обратился к ней старший брат. — Он должен знать это!

Проговорив эти слова, принц Петр замолчал и отвернулся в сторону.

И так уже бледное лицо Бирона побледнело еще больше. В тоне сыновних слов он услышал и упрек себе, и обиду, и дерзость, и презрение.

— Негодяй! — отчаянным голосом крикнул Бирон и кинулся к сыну.

Вся кровь ударила ему в голову, кулаки судорожно сжимались. Еще несколько секунд, и он жестоко избил бы сына, но силы ему изменили: во всех членах поднялась страшная боль, слабость подкосила ноги, он пошатнулся и упал на пол.

Гедвига кинулась к нему, старалась поднять его, но напрасно. Он снова как будто забылся и несколько минут просидел на холодном полу. Потом медленно, со стоном, приподнялся на ноги и вышел из каморки.

Он присел на кровати жены своей. Она дремала.

Голова Бирона опустилась на грудь, и вдруг в комнате раздались рыдания. Он рыдал, рыдал, не имея возможности удержаться, и сквозь рыдания слышал, как сын что — то громко и резко говорит с сестрою.

Гедвига старалась усовестить брата.

— Теперь-то что ж упрекать его! — говорила она. — Разве ему легко? Его пожалеть надо!

— Кого жалеть? За что жалеть? — раздражительно твердил Петр. — По чьей же милости, как не по его, мы теперь в этой норе проклятой? Мне холодно! Я голоден! Меня, вон, завтра, может быть, казнить будут, и кто же виноват в этом?

Повторилась вечная история: сын, привыкший как должное принимать все выгоды блестящего отцовского положения, возмущался необходимостью разделять с этим отцом его несчастия.

Гедвига замолчала, опять забилась в свой темный угол и начала думать. Она давно привыкла думать втихомолку.