На других участках после этого эпизода, противник тоже ослабил натиск и был отбит. Отбит с серьёзными потерями и отступил на исходные.
Ёлки-палки, неужели одна полевая кухня смогла переломить ход сражения двух корпусов?
А ведь смогла! Те, кто потом рассказывал о том, что видели, совершенно однозначно утверждали: ни свои пушки, ни даже знамя, солдаты не бросались отбивать с такой яростью как "матушку". Она, оказывается, уже успела за этот год стать чуть ли не "всеармейской святыней". Солдаты иногда даже крестились на неё, проходя мимо.
После того как войска расцепились, продолжения битвы уже не было. Несмотря на то, что светлого времени суток оставалось немало, но люди всё-таки не роботы – невозможно столь долго находиться в состоянии такого адского напряжения.
Некоторое время продолжалась артиллерийская перестрелка, но и она достаточно скоро утихла.
На поле боя с обеих сторон потянулись похоронные команды, чтобы доставить павших к местам захоронений. Иногда они действовали бок о бок без всяких взаимных конфликтов.
Результаты сражения были явно в нашу пользу: имея меньшие силы, мы нанесли противнику большие кровавые потери и выполнили свою боевую задачу – прикрыли отход главных сил. А удерживать здесь бесконечно всю вражескую армию корпусу Остермана, естественно не по силам. Правда теперь ещё нужно оторваться от преследования самим, но, будем надеяться, что получится.
Когда я узнал, что в бою погиб подполковник Тургенев, командир Елецкого пехотного полка, настроение у меня стало… Тревожным, что ли: понятно, что я "толкал под руку пишущую Клио" так, чтобы она "ошибалась" в пользу России, но вот погибший Тургенев… А что если он непосредственный предок Ивана Сергеевича и ещё не успел выполнить предначертанного Природой и Историей?
Ну вот, очередной раз потянуло меня на толстовщину… И "поехало" на уровне ситуаций: либо умрут вот эти пятеро, либо трое из тех десяти, но этих троих должен выбрать ты. И каково делать такой выбор?
Казалось бы: чего с ума сходить? — Ничего из того, что я сделал и сделаю ещё, не может принести вреда никому из моих соотечественников. Ну да, может быть погибнут несколько человек, которые выжили в реальной истории, но ведь зато не умрут тысячи из тех, кому Судьба на самом деле подписала смертный приговор. И среди них и их потомков могут быть десятки и сотни не родившихся в реальности тургеневых, менделеевых, васнецовых… и скобелевых кстати. Которые способны ещё сберечь тысячи и тысячи русских жизней в перспективе.
Если так дальше продолжать, то можно докатиться, до идей о том, что благодаря моему вмешательству не родятся Эмиль Золя, Жюль Верн, Пьер де Кубертен, Генрик Сенкевич или Мария Склодовская-Кюри. Почему-то про возможность родиться теперь Гитлера, Гиммлера, Геббельса и Муссолини мыслей не возникало.
Промаялся дурью на эту тему где-то минут с двадцать, после чего здравый рассудок всё-таки победил и я пообещал себе не заморачиваться подобной хренью до конца войны. А после ещё некоторого размышления – до Конца Света.
На войне солдат не убивает людей – он уничтожает врагов, если не ошибаюсь, эту мысль озвучил один из героев Пикуля. Если начать во время боя или при его планировании думать о том, что противник тоже человек и, может быть, даже и неплохой… Противник вытрет твою кровь со своего клинка о твой же мундир. Так что пока хоть один вооружённый иноземец топчет русскую землю – никакой я не общечеловек. И они для меня не люди, пока ружьё не бросили и руки не подняли.
Погода приятная: и не жарко и не холодно, сверху не капает. Самое то сейчас с рюкзаком, да вдоль по речке какой-нибудь…
Но хоть и шли мы вдоль по Даугаве, хотя нет, это уже не Даугава, а Западная Двина – идём по русским областям, радости от этого не прибавлялось. Отступать по своей земле, несмотря на арьергардные победы в коротких и не очень стычках, когда уже сто лет нога вооружённого иностранца не ступала на русскую землю, это тяжко. Что чувствовалось. Это я, со своим послезнанием, уверен, что Барклай поступает правильно и мудро, но остальные просто "внутренне клокотали" и не стеснялись иногда высказываться в адрес командующего весьма нелицеприятно. Не в лицо, конечно, но совсем нетрудно дать понять человеку, что ты о нём думаешь, не говоря об этом прямо.
Трудно представить, что пережил этот великий россиянин, когда чувствовал нескрываемое презрение, как со стороны генералов, так и со стороны солдат… Но линию свою гнул неуклонно: "Отступать к Смоленску!"
И мы отступали. Ох и тоскливо было на душе. Даже белый крестик, что закачался у меня на груди рядом с владимирским, не особо душу согревал.
Сам Остерман-Толстой навесил его мне на мундир, процитировав статью из статута ордена "Святого Георгия" для нас, пионеров: "Кто, при отступлении, разведет или истребит мост под сильным неприятельским огнем, по переходе всех наших войск, и чрез то обеспечит дальнейшие их действия."
Приятно, конечно, что не забыли, но, честное слово, отдал бы этот символ признания своих действий на пользу армии, лишь бы не было этого тоскливого отхода. Отхода сопровождаемого матюками солдат, цедимыми сквозь зубы, отхода, сопровождаемого более культурными, но всё равно весьма неприглядными высказываниями штаб и обер-офицеров в адрес "нерусского министра"…
Но мы ещё вернёмся! Вернёмся, гоня в штыки и в приклады "просвещённую Европу", сопровождая её бегущих солдат градом картечи и плещущими всполохами палашей нашей кавалерии, ударами дубин восставшего народа…
Всё это будет! И Наполеон ещё отдаст свою шпагу Платову! Задолго до Березины!.. Мы обязательно это сделаем! Ждите нас, русские леса и поля! Мы ещё вернёмся!