— Тц! — цокнул языком дружок его Даньяр с неудовольствием. — Шибка многа думашь. Надо сабля тащил и айда. Вели мне с моим конником плавь речку ходить. Я ударил первый, а вы спешил за мной. А?
— Погоди, погоди, Даньяр, — успокаивал его Иван. — Всему своё время.
Каракучуй только презрительно сопел: он не любил думать ни много, ни мало, а любил налететь, опрокинуть, погнать, завладеть…
И вдруг Москва, к великому ужасу своему, увидала Ивана с его боярами в своих стенах! Народ — он уже перебирался в Кремль, за стены — прямо взорвало. Нисколько не стесняясь, смельчаки кричали Ивану со всех сторон:
— Когда, государь, ты княжишь над нами в мирное время, много нас в безлепице продаёшь[71], а сам теперь, разгневавши хана, выдаёшь нас его татарам…
Иван молчал. Прежде всего он отправил свою Софью с детьми и свою казну государеву в Белозерск. Народ нахмурился, как грозовая туча. И не только в Москве, но и по всему пути Софьи народ шумел, вооружённая свита её, «кровопийцы христианские», разоряла попутные места пуще татар. Старица Марфа, мать великого государя, — она была дочерью князя Владимира Андреевича Серпуховского, героя Куликова поля, — осталась с народом в Москве. Её превозносили до небес.
— Сразу русскую-то кровушку видно! — кричали москвитяне. — Та, римлянка-то, чуть гарью запахло, бежать, а матушка с нами вот пострадать хочет. Ишь, грецкое отродье: знать, своя-то шкура ближе!
Как громом поразило москвичей новое повеление Ивана: сжечь все московские посады. Было ясно, что великий государь татар боится и готовится к их нашествию на Москву. Посады запылали, но запылали и сердца москвитян: тяжко было от недавних надежд сразу перейти к такому позору.
— A-а, себя да своих ребят спасает, а нас врагам выдаёт! — кричал народ повсюду. — Так нечего было и гневить хана…
Душа Ивана замутилась: словно дымы московского пожара заволокли её. Настроение Руси звало его на страшный подвиг, но воспоминание о том, что пережил народ за эти два века, тяготило его, как кошмар. Он звал и бояр, и высшее духовенство на совет, но ему в ответ смело кричали:
— Не о чем теперь совещаться! Биться надо.
Старенький епископ ростовский Вассиан, по прозванию Рыло, лютовал пуще всех.
— Ты не великий князь, ты — бегун! — весь трясясь, кричал старик. — Чего ты боишься? Смерти? Так разве ты бессмертен? Я дряхл, но дай мне полки твои, я пойду против поганых и паду, но не отвращу лица своего от супостатов… Стань крепко на брань противу окаянному оному мысленному волку поганому и бесермену Ахмату. Вся кровь, которую прольют тут, в Москве, татары, на твою голову падёт, ты дашь в ней ответ Богу.
Вызванный на совет из стана на Оке, князь Данила Холмский прислал с своим сыном Андреем ответ:
— Волей от войска не иду.
Москва так вся и затрепетала от гордого отпора славного воеводы малодушному владыке. Но ещё более запылала она, когда отозвался Иван Молодой с Оки:
— Лучше умру здесь, а отсюда не пойду!
— Ай да Молодой! — зло кричали москвичи. — А говорили: телепень[72], ни с чем пирог! Да он орёл! Вот кого бы теперь на челе-то Руси иметь.
Иван в полном одиночестве, сгорая на костре своих страшных дум, молчал. Старица Марфа всячески настаивала, чтобы он хоть теперь примирился с братьями, которых он не пускал на глаза с самого разорения новгородского. Иван простил их, и они сейчас же подняли голову и зашушукались, не лучшее ли теперь время скинуть тяжкую опеку Москвы?
Было 3 октября. Иван снова поехал на берег Уфы, за которой стояли главные силы татарские и которую отцы духовные уже прозвали «поясом Богородицы». У Ивана в голове стояло одно: раз Ахмат, придя с грозой, нападать не решается, значит, силы большой он за собой не чувствует. Это было самое главное.
Ахмат, не смея нападать на московскую рать, двигался со своей ордой на запад, к грани литовской. Надежда на помощь Казимира, однако, совершенно пропала: Менгли-Гирей громил русские окраины Литвы. Наступила уже суровая осень. Татары на походе обносились, часто, благодаря распутице, голодали, болели и не знали, что предпринять. В день приезда Ивана к войску, 8 октября, Ахмат приказал начать битву, стреляя чрез Угру из луков. Русские ответили пальбой из пищалей, а затем Фиоравенти выехал на берег со своими пушками, и грохот их заставил татар отступить.
И вдруг Иван послал к хану послов — просить о мире. Вокруг всё затряслось от негодования. Но он молчал: перебежчики с того берега говорили, что положение татар тяжкое. Князь Василий Патрикеев — он участвовал в унизительном посольстве к Ахмату — осторожно заметил Ивану, что полки ропщут, Иван сверкнул своими огневыми глазами.
— Баранье! — пробормотал он. — Положить на переправах половину рати всякий дурак может. Надо действовать не кулаком, а умом. Мне нужно татар-то изничтожить, а силу русскую сберечь: она еще понадобится…
Князь Василий посмотрел на великого государя и не сказал ничего: он понял, что есть дело улицы и есть дело, которое можно и должно делать вопреки улице. Он видел, как побелел Иван, когда посольство передало ему дерзкий ответ Ахмата:
— Пусть Иван придёт сам, станет у моего стремени и молит о милости.
И всё-таки молчал. Морозы нажимали. И вдруг — в стан московский явилось посольство Ахмата: пусть Москва отдаст только дань за последние девять лет, пусть вместо Ивана придёт на поклон хотя сын его или даже кто-нибудь из воевод, и всё. Иван не дал послам никакого ответа: он понял, что это значит, и — ждал. Ахмат в бешенстве приказал своим полкам начать переправу чрез Оку, но татары наткнулись на огонь русских и отошли.
Москва, известившись о мирных переговорах, забурлила пламенным негодованием. Отцы духовные с неистовым Вассианом Рыло во главе, совершенно забыв, на этот раз, что задача Церкви есть устроение царства не земного, но небесного, говорили по церквам зажигательные проповеди, а Вассиан сочинил даже к великому государю послание, переполненное ссылками не только на Писание, но даже и на философа Демокрита[73], который, по словам владыки, весьма мудро учил, что князю надо иметь в делах ум, против неприятелей храбрость, а к своей дружине привет и любовь.
Угра покрылась льдом. По льду Ахмату наступать было много легче, но он не наступал. Иван, всё более и более укрепляясь в правильности взятой им линии, но по-прежнему одинокий, повелел своим полкам стянуться к Боровску, чтобы, в случае переправы Ахмата, дать ему там, на равнине, решительный, всеми силами бой. Ахмат перепугался. Ему показалось, что русская рать предприняла какое-то обходное движение, и вдруг — бросился со всей своей ордой на Литву. Назад, в свои улусы, идти он не смел: там свирепствовал, с одной стороны, Нордулат с Ноздреватым, а с другой — ногай. С истомлёнными и голодными полками своими Ахмат в отчаянии грабил и жёг Литву, страну своего союзника и друга, а затем повернул к Дону. Но там его ждали ногай: они разбили его расстроенную рать, убили его самого и забрали в полон его жён, детей и весь обоз.
С великим торжеством пошла русская рать к Москве, уничтожив страшного врага и не потеряв в битве ни единого воина.
— Ну, что? — горделиво спросил Иван князя Василия, ехавшего рядом с ним. — Да, знамо дело, куда пригляднее: положить десятки тысяч, стать на костях, трубить в трубы… Шуму сколько хочешь. А у меня вот ничего такого не было, да зато все полки мои целёхоньки и на Литву да на ляхов хоть завтра готовы. Как теперь скажешь, княже?
Князь не мог не восхищаться этой чистой работой большого ума, но в то же время в глубине души в нём было словно сожаление, что не было бранного поля, усеянного тысячами своих и врагов, не реяло над павшими чёрное знамя великокняжеское, не трубили, став на костях, сбор оставшимся в живых… Дьяк же Бородатый смотрел на Ивана влюблёнными глазами и стал к нему особенно почтителен.