— Моя кобыла ничего не боится, — отвечал он, отвешивая седой, твёрдой, замёрзшей клюквы желающим. — Моя кобыла на этот счёт, можно сказать, совсем бесстрашная.

За головным полком выступил на Тверскую дорогу и большой полк, при котором ехал с ближними боярами сам великий государь и на особом возу везли свернутое знамя государское. За большим полком следовали полки правой и левой руки, а позадь всех — сторожевой, полк, охранявший силу московскую с тыла. При полках везли огромные бубны, в которые били во время боя для возбуждения в воинах храбрости. Они были так велики, что каждый везла четвёрка коней, а било в него по наряду по восьми человек. Ещё немногочисленные пушки возбуждали всеобщее любопытство. Небольшой отряд воинов, вооружённых пищалями — тоже дело в Москве ещё не виданное — с подсошками и фитилями тоже вызывал удивление, но знатоки дела презрительно фыркали: «Ну, чего там… Вот сулицей[26] двинуть, а ещё лучше бердышем, это так!..» Конные отряды косоглазых татар, галдя, шли заодно с русскими полками, как совсем недавно, бывало, шли они на русские полки… Русские конники были куда хуже татар. Сидели они на высоких безобразных сёдлах — лёгкий удар копьем, и воин летит вверх тормашками наземь. И сзади всего — москвитяне, глядя на полки свои, назяблись до дрожи — заскрипел по снегу непыратый обоз. Лошадёнки от мороза были кудрявые, и возчики, похлопывая рукавицами и притопывая валенками, тешили один другого прибаутками ядрёными…

Идти по морозцу было гоже. Но за осень все уже обсиделись по запечьям, скоро притомились, и бранный порядок порасстроился. Все были рады-радёшеньки, когда на закате солнца великий государь повелел стать станом на опушке старого бора. Никаких палаток московская рать не знала даже в непогодь, ели и спали под открытым небом, как Господь укажет. Только воеводы ставили от ветра войлоки. Но погода к ночи, слава Богу, переменилась, стало замолаживать и потеплело. Разожгли костры из сушняку, поужинали сухарями да толокном и вокруг весёлых огней стали пристраиваться спать, шептали молитвы, крестились на затянутый мглою восток и громко зевали.

— Эх, ребята, а гоже бы дома теперь, — вздохнул кто-то. — Забрался бы, мать честная, на печь и валяй до свету.

— Да баба бы твоя под бочок подобралась к тебе. А, Ванька? Гоже бы, чай…

— Ничё, с молитовкой… чай, не дома, в лесу. А ты заместо того про баб споминаешь… — назидательно отвечал Ванька. — Господи, прости согрешения наши.

И он громко зевнул и перекрестил рот, чтобы как грехом не заскочил ему в душу окаяшка какой.

Для великого государя был разбит большой шатёр. Но Иван знал, что он спать не будет — дума мешала и потому он сидел с воеводами и ближними боярами около огромного костра. Начал падать снежок. И тиха была чёрная ночь над белою, тихою землёй. Где-то в отдалении завыли волки. Сверху всё реяли и исчезали в жарких золотых отсветах костров белые хлопья.

— А где же Бородатый? — спросил государь.

— Здесь, великий государь, — отвечал из золотистого сумрака, сзади, услужливый голос.

— Ты хотел рассказать мне про хождения какого-то купца тверского за три моря, — сказал Иван. — Вот и расскажи теперь всем, чтобы веселее было ночь коротать.

— Слушаю, государь, — сказал полный, крупитчатый дьяк Бородатый, выходя к огню и запахивая свою дорогую песцовую шубу. — Мне довелось самому читать рукописание его. Любопытно он всё описывает. Вот всё толкуют тверяки-де народ некнижный, бестолковый, а погляди-ка, как этот всё гоже обсказывает.

— Да чего ж тверяков хулить так? — сказал князь Иван Патрикеев, воевода. — Народ как народ…

— Да они и сами смекают, что они поотстали маненько, — сказал Бородатый. — Изволишь помнить, великий государь, приносил я как-то тебе на погляденье список тверской летописи. Сам описатель его о себе так там пишет: «Не бех киянин родом, ни Новаграда, ни Владимира не имам бо многые памяти, ни научихся дохторскому наказанию[27], еже сочиняти повести и украшати премудрыми словесы, якоже обычай имут ритори». Как же можно? Он тверяк и есть.

— Летописцы тоже иной раз такое согнут, что уши вянут, — заметил князь Семён Ряполовский, летописное дело любивший и знавший в нём толк. — Погляди летопись новгородскую: своих, новгородцев, он выхваляет как людей благочестивых и добродетельных, а суздальцев — завистниками показывает, несправедливыми, проклятым и иконоборцами. А Андрея Боголюбского[28] иначе и не величает, как ум ненаказанный[29], лютый фараон.

По бородатым лицам пробежала усмешка.

— А как твоего купца-то звали? — спросил Иван.

— Звали его Афанасьем Никитиным, великий государь.

— Так рассказывай, а мы послушаем, — повторил государь. — Да ты присядь, а то, говорят, в ногах правды нету.

— Слушаю, великий государь, — сказал дьяк и, присев к огню и уютно поправив свой меховой малахай с ушами, спорым московским говорком начал: — Было это дело, великий государь, лет поболе десяти тому назад, когда, изволишь помнить, приехал к нам на Москву Асанбег, посол от владетеля шемахинского с поминками. Ты отдарил ширваншаха кречетами — целых девяносто птиц повёз он тогда с собой. И сичас же следом за ним и наше посольство в Шемаху поехало, а за ним увязались несколько гостей тверских, хотевших пробраться в Персию. С ним был и Никитин. По дороге одно судно купецкое потерпело с товарами крушение, а другое захватили татары под Астраханью, которую татары по своему Хозторохани величают. Много всякой нужи да горя натерпелись они, пока не попали к ширваншаху в Шемаху. Потерявши все товары, чуть не голые, они били ширваншаху челом, чтобы он отправил их как-нито на Русь, но тот никакой управы им не дал. Заплакали они и пошли кто куда: одни на Русь потянулись, другие остались в Шемахе, третьи пошли наниматься на работы в Баку, где горит из земли огонь неугасимый и тому огню, сказывают, люди тамошние поклоняются аки Богу…

— Чего только не придумают!.. — с усмешкой покачал головой государь. — Стало быть, вера такая.

— Да, — сказал Бородатый уютно. — И так потихоньку да полегоньку — скоро сказ сказывается, да не скоро дело делается — добрался наш Никитин и до царства Индейского. Люди там, пишет, ходят наги все, голова не покрыта, груди голы, волосы в одну косу плетены, а мужи и жёны все черны. И куды бы он там ни пошёл, везде они за им, словно привязанные, таскаются: дивно уж им очень, что он из себя белый!.. А молятся, вишь, они каменным болванам, великий государь, а Христа и не знают совсем. И вер будто у них, у индеев, поболе восьмидесяти, и ни одна с другой не пиёт, не ест, не женится. Один из их ханов отобрал у Никитина жеребца его, которого тот ухитрился как-то к индеям провезти — там у них лошадей, сказывают, совсем нету, а всё быки, — и обещал ему воротить и жеребца, и поверх того ещё тысячу золотых дать, ежели Никитин примет веру их поганую. Но тот на злое дело не пошёл, и хан все же жеребца ему воротил. Войны с нами, что ли, боялся, уж не ведаю, но только отдал. А индеи эти самые, говорит Никитин, народ ничего себе, покладистый, хоша и поганые.

— И середь поганых люди хорошие бывают, — сказал князь Семён Ряполовский. — Мне сказывали, что во время мора — лет пятьдесят тому назад — померла в Новегороде инокиня одна: не то что померла, а обомлела, должно, потому вскоре после того она встала опять живой и стала рассказывать всем, кого видела она в раю и в аду. Маненько не доходя до ада, сказывала она, увидала она будто одр, а на одре пса лежаща, одеяна шубою собольею. И спросила она: «Почему-де тут пёс находится?» И сказали ей, что то агарянин поганый, который при жизни, вишь, добер больно был. Особенно любил он выкупать невольников и даже птиц пойманных. В рай, знамо дело, попасть он не мог, потому не потщился принять веру истинную вовремя, но за хорошую жизнь от мук будто был избавлен. И вот, зловерия его ради, оставил ему Господь образ пёсий, а шубою многоцветною объяви всем о добродетели его, которая, как видится, и неверным помогает. Ну, сказывай, Бородатый — это я только так, к слову.