— Помолчите все, — сказала леди Эвелина, — и скажи мне ты, милая Роза, как судишь ты о графе Глейхене и двух его женах?

Роза покраснела и сказала, что не привыкла раздумывать о таких предметах; однако ей кажется, что жена, готовая довольствоваться лишь половиною любви своего мужа, не заслуживает и малой ее доли.

— Отчасти ты права, Роза, — сказала Эвелина. — Мне думается, что европейской даме, когда ее затмила юная и прекрасная чужеземная принцесса, следовало с достоинством освободить место и доставить Святому Отцу меньше хлопот; ибо тогда ему надо было лишь объявить ее брак недействительным, как это бывало в недавние времена.

Она сказала все это безразличным и почти веселым тоном, показавшим ее верной служанке, с какой легкостью она и сама принесла бы подобную жертву и каковы, следовательно, чувства ее к коннетаблю. Дело в том, что не к нему, а к другому невольно и чаще, чем советовало бы благоразумие, обращались ее мысли.

Эвелина не забывала Дамиана де Лэси. Этого не позволяли ни частые упоминания его имени окружающими, ни сознание, что он почти постоянно находится поблизости, всецело занятый заботами о ее делах, ее удобствах и безопасности; и вместе с тем он не только не являлся к ней сам, но даже не пытался узнать прямо от нее, каковы ее желания, хотя бы в делах более всего ее касающихся.

Все передавалось отцом Альдровандом или Розой Амелоту, пажу Дамиана; это придавало их отношениям церемонность, которую Эвелина находила ненужной и даже нелюбезной с его стороны и которая вместе с тем приводила к тому, что эти отношения постоянно присутствовали в ее сознании. Слова Розы, оправдавшей старания юного опекуна держаться в отдалении, также иногда вспоминались ей; с презрением отвергая самую мысль, что его присутствие, постоянное или редкое, наносит ущерб интересам его дядюшки, Эвелина приводила себе множество доводов за то, что в ее мыслях есть для него законное место. Разве не было ее долгом думать о Дамиане часто и с любовью как о ближайшем и самом любимом родственнике коннетабля, о том, кто пользовался наибольшим его доверием? И разве не был он когда-то ее спасителем, а теперь ее опекуном? И разве нельзя считать его орудием, избранным ее небесной покровительницей, чтобы оказывать помощь, которую она не раз ей ниспосылала?

Душа Эвелины восставала против ограничений, наложенных на их встречи, ибо именно в этом заключалось обидное подозрение, подобное принудительному уединению, в котором, как она слышала, содержат своих женщин язычники восточных стран. Почему опекун предстает ей только в виде благ, которыми он ее окружает и постоянных забот о ее безопасности? Почему узнавать его мнения ей можно только через других, точно он или она заражены чумой или иной ужасной болезнью, делающей встречи опасными? А если бы они иногда встречались, что за беда? Ведь это было бы просто заботой брата о сестре, надежного и рачительного опекуна о невесте своего близкого родственника и уважаемого патрона. И это позволило бы той, которая так еще молода, от природы так весела, хотя и опечалена нынешним своим положением, легче сносить жизнь затворницы.

Эта рассуждения казались Эвелине столь убедительными, когда она повторяла их про себя, что она не раз решала сообщить их Розе Флэммок; однако, встречая спокойный взгляд голубоглазой фламандки, она вспоминала, что непоколебимая преданность сочетается у нее с искренностью и прямотой, которая не считается ни с чем, и боялась заронить в ней подозрения, которых не допускала сама. Ее норманнская гордость не могла не восставать против мысли, что придется оправдываться перед кем-то в том, в чем она не признавала себя виновной.

— Пусть все остается как есть, — говорила она себе. — Будем терпеть скуку, когда так легко было бы сделать жизнь веселее, лишь бы щепетильная наперсница из особой заботы о моей чести не вообразила, будто я способна поощрять общение, из-за которого обо мне может дурно подумать самый строгий из мужчин или женщин. — И все-таки образ молодого красавца Дамиана возникал перед леди Эвелиной чаще, чем это одобрил бы его дядя, если бы знал. Впрочем, она никогда не задерживалась на этих мыслях подолгу. Постоянное сознание своей необычной судьбы погружало ее в печаль, от которой молодая жизнерадостность освобождала ее лишь на краткие минуты.

Глава XXIII

Однажды погожим сентябрьским утром старик Рауль хлопотал в конюшне, где он держал своих ястребов; осматривая каждую птицу, он не переставал ворчать, браня то небрежность младшего сокольничего, то неудачно расположенное здание, то погоду, то ветер, то все окружающее за плачевное состояние, в которое время и болезни привели соколиное хозяйство Печального Дозора. Занятый этими невеселыми раздумьями, он с удивлением услышал голос любимой спутницы своей жизни кумушки Джиллиан, которая редко вставала так рано и еще реже навещала мужа в конюшне.

— Рауль! Рауль! Куда же ты запропастился? Как подвернется что-нибудь выгодное, так тебя нигде не найдешь.

— Да что тебе надо? — откликнулся Рауль. — Что ты раскричалась, точно чайка перед дождем? Ну и голосок! Ты всех ястребов мне распугаешь.

— Ястребов? — воскликнула кумушка Джиллиан. — Нашел время возиться с ястребами, когда тут принесли на продажу соколов. Самых лучших, какие когда-нибудь летали!

— Это, верно, коршуны. Вроде тебя, — проворчал Рауль.

— Нет! И не пустельги вроде тебя! — возразила Джиллиан. — А отличные кречеты! Ноздри широкие, клювы короткие и даже синевой отливают!

— Ишь разболталась! Да откуда они? — спросил Рауль. Весть заинтересовала его; он только не хотел доставить жене удовольствие, обнаруживая свое любопытство.

— С острова Мэн, — ответила Джиллиан.

— Тогда должны быть хороши, — сказал Рауль. Выйдя из конюшни, он спросил, где продавец соколов.

— Между оградой и внутренними воротами, — ответила Джиллиан. — Там, куда впускают торговцев с товарами. Где же еще ему быть?

— А кто его впустил? — спросил подозрительно Рауль.

— Господин управитель, филин ты этакий! — сказала Джиллиан. — Пришел ко мне и послал меня за тобой.

— Ах, управитель! Я мог бы догадаться. Пришел, значит, к тебе… А не проще было бы прямо ко мне? А, милочка?

— Уж не знаю, почему ко мне, а не к тебе, — ответила Джиллиан. — А знала бы, все равно не сказала. Что ж, хочешь — покупай, хочешь — нет, мне-то что за дело! Продавец дожидаться не станет. И сенешаль Мальпаса, и валлийский лорд Диневаур — все готовы у него купить.

— Иду, иду, — сказал Рауль, понимавший, что хороших соколов очень недостает в его хозяйстве. Он поспешил к воротам, где продавец предлагал трех соколов, которых его слуга держал в отдельных клетках.

Рауль с первого же взгляда убедился, что соколы были лучшей из всех европейских пород; а если и обучены соответственно, то лучших не купить, хоть бы для самого короля. Продавец указал на все их достоинства: силу, ширину плеч, свирепые темные глаза; смелость, с какой они встречают приближение незнакомых людей; живость, с какой чистят свои перья и отряхиваются. Он подробно рассказал о том, как трудно и опасно добывать их с Рамсейского утеса, где их разводят и где находится гнездовье, равного которому нет даже на норвежском побережье.

Рауль словно не слушал всего этого.

— Приятель, — сказал он, — в соколах я разбираюсь не хуже тебя и не стану отрицать, что твои хороши. Но если они плохо обучены и плохо приручены, то лучше уж ястреб-тетеревятник, чем самый лучший сокол.

— Согласен, — сказал продавец. — Но если мы договоримся насчет главного, то есть цены, я покажу птиц в деле, а тогда хочешь — покупай, хочешь — нет. Бьюсь об заклад, что никто не сравнится с ними, как на взлете, так и при нападении.

— Что ж, справедливо, — сказал Рауль. — Посмотрим, такова ли цена.

— И цена какая следует, — сказал продавец. — По милости доброго короля Реджинальда Мэнского, я вывез с острова восемнадцать соколов и всех распродал, кроме этих. Теперь клетки у меня пусты, кошелек полон, и неохота мне дольше таскать оставшихся. Если доброму человеку, да еще знатоку вроде тебя приглянутся мои соколы в полете, пусть сам назначает и цену.