— Об этом я буду говорить только с герцогом, — заупрямился Томмазо.

— Скорее всего, с Богом на небесах или с дьяволом в аду. Второе более вероятно.

Судебный исполнитель снова рассмеялся, прикидывая, сколько герцог заплатит за поимку и казнь этого преступника. Решил не торопить с казнью подеста[6]Павии, а завтра допросить преступника с пристрастием — применив пытку — и узнать причины его появления здесь.

Томмазо поместили в каменный мешок, расположенный в подземелье тюремной башни. Темница была чрезвычайно малых размеров, узник не мог ни выпрямиться во весь рост, ни вытянуться лежа. В потолке захлопнулась крышка входного люка, заскрежетал засов, запечатывая его в каменной могиле, и все погрузилось во мрак и тишину, нарушаемую лишь шуршанием и писком крыс, обрадовавшихся новому развлечению. Он вспомнил, как при посещении темницы в замке Святого Ангела видел заключенного еретика, у которого крысы отгрызли нос во время сна, и вздрогнул от омерзения. Томмазо присел на корточки, прислонился спиной к сырой стене и почувствовал, как холод камня пробирает до костей. Из охапки старой соломы, служившей здесь постелью, соорудил что-то вроде кресла, спинкой опиравшегося о стену. Несколько соломинок попали под одежду и неприятно кололи, он их нашел и отшвырнул, но теперь почувствовал, как тело начало зудеть, — солома кишела вшами. Усилием воли он заставил себя сидеть на зараженной насекомыми подстилке, понимая, что камень подземелья, как палач, заберет жизнь, а он не хотел умирать. В его жизни было множество случаев, когда он попадал в безвыходное, смертельно опасное положение, но лишь спокойствие и вера в Бога помогали ему спастись. Томмазо надеялся, что герцог Сфорца, узнав, что он посланник Папы, не посмеет его казнить. Ведь совсем недавно Папа Сикст IV оказал доверие его брату Асканио, приблизил к себе в Риме и наделил кардинальским званием, а незаконнорожденная дочь Катарина обручилась с племянником Папы — Джироламо Риарио. Все это давало шанс на жизнь, если только подест Павии, маркиз Франческо ди Сорана, не станет своевольничать и не вздернет его раньше, чём удастся встретиться с герцогом.

Для деятельной натуры Томмазо оказаться в беспомощном состоянии, когда от него ничего не зависит, было горше смерти. Где-то там, за стенами темницы, решалась его судьба: могли в любой момент вздернуть на виселице при большом стечении народа, как бывшего заговорщика, или тайно утопить в реке, чтобы не предавать казнь огласке, или даже запечатать на долгие годы в этой темнице, заставив потерять человеческий облик. Последнее для него было самым ужасным. Ему вспомнилось, что именно в этой башне нашел свою смерть знаменитый Боэций[7], обвиненный в измене и казненный по приказу короля Теодориха. Возможно, именно в этом каменном мешке в ожидании казни он написал свое знаменитое сочинение «De consolatione philosophiae»[8].

Время перестало течь и застыло на месте. Неизвестность приносила невыносимые мучения, похуже, чем пытка. Тело ныло от неудобного положения, затекали ноги, хотелось потянуться, выпрямиться во весь рост, что было невозможно в тесном помещении, размерами чуть больше сундука для одежды. Вскоре Томмазо научился вытягивать тело до хруста в суставах по частям: отдельно ноги и туловище, снимая напряжение с позвоночника. Дополнительное неудобство приносил наклонный каменный пол, но и к этому он приспособился. Когда вверху открылся люк и надзиратель протянул черствую лепешку и кружку воды, Томмазо понял, что наступил вечер. Прошло всего несколько часов, а ему казалось, что он провел в заточении уже несколько лет То, что его не трогали до вечера, еще ничего не означало: возможно, уже объявлено о его казни на следующий день, а может, и этой ночью откроется люк и ему прикажут выйти наружу, запакуют в мешок и вскоре над ним сомкнутся темные воды Тичино. Спать не хотелось, и вновь потянулись долгие часы ожидания, прерываемые чутким полусном, так как постоянно приходилось смахивать наглых крыс, давно оголодавших, стремящихся полакомиться его плотью.

Люк, открываясь, заскрипел, возвещая о наступившем утре, и вновь черствая лепешка (они что, специально ждали, чтобы она превратилась в камень и ее необходимо было размачивать водой?) и на этот раз глиняный кувшин с водой. Надзиратель проигнорировал накопившиеся у Томмазо вопросы, молча и поспешно захлопнул люк, возвращая узника к единственно доступным занятиям — тоскливому ожиданию и мрачным размышлениям.

На этот раз люк открылся явно раньше вечера, и Томмазо приказали выйти. Он понял: его судьба решена и явно не в его пользу. Рядом с надзирателем оказались два стражника, они повели его к выходу из башни. Яркий солнечный день оглушил его буйством света, напоенным весной воздухом, — все это резко контрастировало с мрачным затхлым подземельем.

«Неужели в такой прекрасный день мне суждено умереть?!» Внутри него кричало и рвалось наружу безудержное желание жить. Ему не связали руки за спиной, и он подумал: «Хуже уже не будет — рвануться к стражнику, свалить его на землю и бежать, бежать». Но его взгляд скользил по высоким стенам крепости, отметая такой вариант. Даже если ему удастся вырвать пику из рук стражника, заколоть второго, то через ворота все равно не пробиться.

К удивлению Томмазо, его не ожидала повозка обреченных, выкрашенная в черный цвет, которая отвозила осужденных на смерть в город, где на эшафоте уже была установлена виселица или плаха. Наоборот, его отвели в замок, где девушка-служанка помогла ему умыться над тазом прохладной водой и подала чистое полотенце.

Его повели по бесконечным коридорам, через залы замка, которые со времени его последнего пребывания здесь стали еще богаче, поражая роскошной отделкой с преобладанием позолоты стен, фризов, люстр, мебели, словно он попал в царство Мидаса. Томмазо вновь увидел в глубокой нише поражающее своей реалистичностью изображение ужасного чудовища Ротелло ди Фико на щите. Вспомнил, как посетители герцога, впервые его увидев, бледнели от страха.

Конечным пунктом оказалась библиотека, где за столом, в кресле из красного дерева с высокой резной спинкой сидел мужчина лет тридцати в изысканном золотистом кафтане. Его нервное лицо, словно флюгер на крыше, от любого «дуновения» было готово мгновенно изменить выражение на противоположное — от спокойствия к гневу. Большой крючковатый нос, глубоко посаженные темные глаза и худые руки с длинными тонкими пальцами, слегка подрагивающими, которые постоянно что-то теребили. Томмазо вздрогнул — перед ним сидел воскресший и значительно помолодевший герцог Висконти, у которого он был пажом. Рядом с ним стоял бледный Никколо.

— Его светлость герцог Галеаццо Мария Сфорца удостоил тебя беседы, — произнес Никколо и склонил голову в сторону сидящего мужчины.

Пораженный Томмазо не узнал в надменном правителе угловатого, немного застенчивого подростка из своего прошлого. Он опустился на одно колено и склонил голову.

— Что ты хочешь мне сказать, перед тем как отправиться на эшафот? Твое преступление не имеет срока давности, — сухо произнес герцог.

— Ваша светлость, я не был заговорщиком и ничего об этом не знал. Смею напомнить, что в то время я находился за пределами герцогства, во Флоренции.

— Похоже, ты хочешь, чтобы тобой занялись мои палачи, — они быстро смогут развязать тебе язык и освежить память.

— Ваше право делать со мной, что вам угодно, но видит Бог — я невиновен.

— Твой брат Никколо посмел просить за тебя, закоренелого преступника, клянясь, что ты раскаиваешься в содеянном ранее. — Герцог гневно посмотрел на Никколо, который затрясся от страха. — Но он обманул меня — я не вижу, чтобы ты каялся! Из-за тебя я не поехал на соколиную охоту — вижу, зря потратил время. Он разделит твою участь — тоже окажется на виселице! — Никколо стал белее пергамента и упал на колени. — А его семья заслуживает изгнания из моего герцогства на вечные времена!