— Ну зачем так мрачно. С каждым столетием жизнь учит человека, он умнеет. И он непременно придет к мирному сожительству с себе подобными. К этому побуждает его и необходимость выбора между двумя возможностями — жизнью или смертью. Тем более когда появились средства массового уничтожения, отравляется атмосфера, приходит в упадок планета.
Все быстрее бежали дни, месяцы и даже годы. Все чаще наведывалась стенокардия. Нависла угроза слепоты. Ко всем этим бедам прибавился рак простаты. Это был удар невероятной силы. Жить с мыслью о том, что умирать будешь в муках… «Справлюсь ли я с этим чудовищем?» — задумывался он, но не падал духом, глаза его по-прежнему были добрыми, а улыбка искренней. И лишь милое существо и верная подружка — пишущая машинка «Колибри» — теперь казалась ему хищным зверем. И тогда он сказал себе: человек должен пережить все, надо выстоять! Продолжал на ней печатать, отливать строку за строкой очередной повести. Потом под огромной лупой, смонтированной на письменном столе, редактировал текст. Это отвлекало от недугов.
Откинувшись в старинном «вольтеровском» кресле и положив будто обсыпанную пеплом голову на его спинку, Антон снова и снова пропускал через себя то, что безвозвратно уходило. Ни о чем не жалел и ни от чего не отказывался. Лишь один неприятный осадок отягощал его сердце — ложное, но все же чувство причастности к тому, что творили органы безопасности в годы сталинщины.
Взбудораженная память извлекала из далекого и близкого прошлого юношеские увлечения и чувство первой любви, преодоление Мертвого болота и первую кровь бандита от его пули, первое ранение в бою, слежку и ощущение страха за свою семью на чужбине в мирное время. А в результате — наработка жизненного и оперативного опыта, обогащение души, обретение стойкости и мужества. Без этого арсенала труднее было бы преодолеть коварство тех, кто вставал на пути, — Петровых, Краковских, Лодейзенов, немецких контрразведчиков и филеров. Да и пережить семейную трагедию тоже.
Вошел Михаил.
— Я могу с тобой поговорить, папа? — спросил он сухо, присаживаясь на кончик стула и расстегивая ворот модной сорочки.
— Я всегда открыт для тебя, сынок, — ответил Антон.
— Кто ты, отец?
— Странный вопрос, — бросил недоуменный взгляд отец. — Ты же знаешь: был фрезеровщиком на шарикоподшипниковом заводе; за плечами истфак Института истории, философии и литературы; прошел суровую школу контрразведчика, а потом и разведчика, уже в отставке стал журналистом-международником. Внештатник, но ведь печатают центральные газеты и журналы, предоставляют эфир радио и телевидение. Значит, еще нужен людям, а это самое дорогое для меня.
— Я не о том спрашиваю.
— О чем же тогда?
— Во времена брежневщины ты наверняка считал меня вольнодумцем, отступником, чуть ли не отщепенцем, возможно, заговорщиком. Сейчас же то, о чем я говорил тогда тебе вполголоса, открыто пишется в газетах, признают партийные лидеры с трибун форумов.
— Так ведь времена меняются, сынок. То было время застоя, сейчас — период всеобщего переосмысления и очищения. Вскрываются факты преступной деятельности руководителей партии и государства. Выясняется, что не то построили, к чему стремились…
— А ты, ты меняешься, отец?
Антон Владимирович усмехнулся.
— В чем-то, наверное, меняюсь и я, если переосмысливаю все, что с нами было, стало, будет.
— Похвально. А в ту пору ты запрещал мне высказывать свои «крамольные» мысли даже близким людям. Еще Гиляровский заметил, что в России две напасти: внизу — власть тьмы, а наверху — тьма власти. Но многое ли изменилось с тех пор?
— Да, это — история. И это — современность. Пойми, я, сынок, за тебя боялся. Разве мало подобно тебе неординарно мысливших тогда осудили, а то и Родины лишили. Судьбы сотен молодых людей поломаны.
— Так и объяснил бы мне тогда. Честно! Прямо!
— Объяснял. Вспомни. Но ведь ты не желал слушать. Обвинял меня в рутинерстве и еще Бог весть в чем. Я же должен был подумать и о маме: она немало слез пролила, беспокоясь о тебе.
— И все-таки, ты не ответил на мой главный вопрос.
— Ты обвиняешь меня, но я не пойму, в чем именно.
— Ты не был со мной откровенен. Тебе было известно, что честных людей пытают в следственных изоляторах, гноят в лагерях и тюрьмах. Согласен: за тридцать седьмой год ты не в ответе. Но в конце войны ты лично убивал людей, укрывавшихся в лесах. В начале пятидесятых, при Сталине и Берии работал в органах безопасности и не мог не знать, что они творят в стране. Страшно даже подумать: мой отец, которого я боготворил, — соучастник кровавых дел, преступник! Каково мне, сыну твоему, сознавать это! Теперь понятно, почему тебя не признают участником войны. Вояка…
Антон передернулся в лице от этих жестких слов. Такого ему не говорил еще никто и никогда. Понимал, если Михаил так думает и верит в это, это для него — тяжелая драма, если не трагедия.
— Как ты можешь бросать мне такие обвинения, сын? — спросил он как можно спокойнее. — Чтобы судить о таких делах, надо иметь доказательства повесомее, нежели просто умозаключения, основанные на предположениях. Виноват, потому что виноваты другие! Ну и логика! Впрочем, незнание всегда безрассудно и даже агрессивно. Но я не вправе тебя винить в этом. Во многое и я не был посвящен… А что касается так называемых лесных братьев, составлявших террористические бандформирования… Уничтожая эту нечисть, я не совершал преступления против человечества. Я уничтожал зло, сеявшее на нашей земле смерть. Творил тем самым праведное дело. Террористы по законам любого государства подлежат смертной казни. А потом работал в контрразведке, разоблачал иностранных шпионов в Москве. Большую часть времени служил во внешней разведке. А она к репрессиям в стране и вовсе отношения не имела.
— Ты что же, совсем безгрешен? Святой человек?
— Нет сейчас безгрешных людей, сынок. Все мы в той или иной степени десятилетиями сознавали, что живем не по совести, не по правде, действовали так, как дозволено, мирились с тем, что в стране подавляется личность, нарушаются права человека. Но тебя интересует, чувствую, другое: доля моей вины в том, что органами было совершено злодейского. Так вот, можешь не волноваться и не переживать, лично я не причастен к массовым репрессиям, не пытал, не глумился над людьми. Больше того: не знал и даже не догадывался, что такое творится. Даже сам был однажды подвергнут аресту и находился под следствием. Ты был маленький, не помнишь этого. Спроси маму, она говорила со следователем. Грозила высшая мера наказания. Спасла кончина Сталина. И тем не менее я за все в ответе. За преступные дела руководителей и рядовых тоже. Не перед законом и военным трибуналом. Перед собственной Совестью, глубоко возмущенной и непримиримой. Лишь она — мой высший суд!
— Допустим, — все еще не верилось Михаилу. — Но почему тогда люди позволяли ни за что, без суда и следствия сажать себя в тюрьмы, расстреливать? Почему ты позволил себя арестовать?
— Почему? Видишь ли… В обществе нагнеталась атмосфера всеобщего страха. Спросишь — какова цель? Отвечу: держать народ в повиновении. Как ни удивительно, значительной частью населения атмосфера эта тоже поддерживалась. Я — не исключение, как и многие сильные люди. И страху был подвержен, и хотелось, чтобы дети мои при коммунизме пожили. А народ… Если вдуматься, трудовому человеку ни при каком общественном строе хорошо не бывает. Оттого всегда и живет надеждой на лучшее будущее. Одни надеются на Господа Бога, другие — что найдут мешок с деньгами, кем-то оброненный. А третьи, третьи верят в коммунизм, идеал, возникший еще в античнсти. Без веры тоже не жизнь. Но, как я теперь понимаю, прежде всего верить и полагаться следует на самого себя, на свои знания, на свое умение творить собственными руками и головой.
— При чем здесь простые люди? — удивился Михаил.
— Народ слишком верил Сталину, верил в возможность осуществить свою многовековую мечту — построить Рай на земле под названием коммунизм; верил его заявлениям о том, что кругом враги и они, могут помешать этому. А врага необходимо уничтожать. Сначала это были кулаки, потом — троцкисты, затем — диссиденты. Я исключаю из этого ряда действительных врагов — изменников Родины, предателей, вредителей, террористов.