— Ты знаешь, — взял слово Фердинанд, — что все сказанное тобою о чудовищной карикатуре на человека, о живой безжизненности восковых фигур совершенно совпадает с моими мыслями и чувствами. Но коль скоро речь зашла о механических автоматах, то важнее всего раскрыть: как, каким образом мастер осуществил свой замысел. Один из самых совершенных автоматов, виденных мною, — это Вольтижер профессора Энслена[190]. Вот эта кукла и впрямь умела забавлять как энергичными жестами рук, так и приветливыми кивками. Тут уж никто не испытывал тягостного ощущения, которое подобные фигуры обычно вызывают в натурах чувствительных. Что же до нашего турка, то, по моему разумению, с ним дело обстоит иначе. Весь его внушительный и, судя по отзывам, весьма почтенный вид — лишь средство, подчиненное какой-то цели, и все эти ужимки и гримасы не более чем отвлекающий прием: внимание сосредоточивается на турке, тогда как ключ к разгадке не в нем самом. Дыхание из его рта — дело вполне вероятное или даже достоверное, поскольку подтверждено опытом, но отсюда не следует, что всякий вздох действительно связан с произнесением слов. Не подлежит сомнению, что некое человеческое существо посредством скрытых от нас акустических и оптических приспособлений находит связь с вопрошающим, видит, слышит его и нашептывает турку ответы. То обстоятельство, что покуда никто — не исключая наших искуснейших механиков — даже не приблизился к разгадке, лишь означает, что мастер прибег к каким-то изощренным средствам и тем самым разжег невероятный интерес к своему созданию. Но более всего меня изумляет и воистину приковывает та духовная сила неизвестного лица, которая, видимо, способна проникать в самую душу любопытствующего. Ведь ответы часто поражают своей проницательностью и в то же время окутаны таким зловещим туманом, что уподобляются приговорам оракула в классическом смысле этого слова. Об этих вещах я наслышан от многих своих друзей и чувствую себя потрясенным настолько, что не могу устоять перед соблазном испытать на себе чудесный пророческий дар незнакомца. А потому я принял решение отправиться туда завтра в первой половине дня и торжественно приглашаю тебя, дорогой Людвиг, составить мне компанию, отбросив всякие страхи перед живыми куклами.

Как ни упирался Людвиг, ему, дабы не прослыть белой вороной и не испортить удовольствия остальным, пришлось уступить дружному натиску и дать согласие на посещение диковинного турка и на испытание его чарами.

Людвиг и Фердинанд и вправду встретились на другой день, чтобы вместе с ватагой бойких молодых людей согласно уговору двинуться к месту всеобщего паломничества. Турок, коему нельзя было отказать в этаком восточном величии и чрезвычайной выразительности физиономии, с первого же взгляда показался Людвигу ужасно потешным созданием. И когда мастер вставил ключ в бок автомата и уже раздалось урчание колесиков, все это действо показалось молодому человеку настолько безвкусным и пошлым, что он невольно воскликнул: «Увы, господа! У нас с вами в желудках лишь по куску жаркого, а у его турецкого превосходительства еще и повар с вертелом!»

Все засмеялись, а мастер, которому шутка пришлась явно не по нраву, тотчас же прекратил заводить механизм. Вероятно, игривое настроение молодых людей вызвало недовольство турка, а может быть, он пребывал не в духе с самого утра, но только ответы, надобно заметить, хоть и порождались весьма остроумными вопросами, не блистали ни смыслом, ни яркостью. Особенно же не повезло Людвигу. Едва ли он хоть раз вообще был понят оракулом и получил мало-мальски вразумительный ответ. И когда уже настало время распрощаться с хмурым механиком, Фердинанд вдруг сказал:

— Согласитесь, господа, что все вы не очень довольны мудрым турком, но, быть может, причина тому кроется в нас самих, в наших вопросах, которые ему чем-то не угодили. Видите, он вертит головой и подымает руку (турок действительно это делал), словно подтверждая мою правоту. Воля ваша, но я не могу не задать еще один вопрос, и если мы получим на него здравый ответ, честь автомата будет разом спасена.

Фердинанд подошел к фигуре и прошептал ей на ухо несколько слов. Турок поднял руку. Он не желал отвечать. Фердинанд не отступался. Тогда турок повернул к нему голову.

Людвиг заметил, что Фердинанд мгновенно побледнел, но спустя секунды снова о чем-то спросил и опять услышал ответ. С натянутой улыбкой Фердинанд обратился к своим спутникам:

— Могу вас заверить, господа, что по крайней мере в моем случае турок спас свою честь. Однако для того, чтобы оракул оставался таинственным оракулом, позвольте мне не оглашать то, о чем я спрашивал и что услышал.

Как бы ни старался Фердинанд скрыть душевное волнение, оно явственно проступало в его усилиях казаться веселым и беззаботным. И даже если бы турок давал самые ошеломительные и самые меткие ответы, молодые люди вряд ли были бы так подавлены тем странным, тяжелым чувством, которое сейчас столь мучительно напрягало все существо Фердинанда. От прежней веселости не осталось и следа, привычное красноречие как бы иссякло, оно сменилось каким-то сбивчивым бормотанием. И приятели в полнейшем унынии стали расходиться.

Как только Фердинанд оказался наедине с Людвигом, он поспешил открыться ему:

— Друг! Я не в силах утаить от тебя, как глубоко поразил турок мою душу, да, он ранил ее так, что мне, верно, не изжить эту боль до самого смертного часа, когда исполнится страшный приговор оракула.

Людвиг изумленно и оторопело уставился на своего друга, а Фердинанд продолжал:

— Теперь мне совершенно ясно, что невидимое существо, непостижимым образом вещающее через турка, обладает магической властью над нашими сокровеннейшими помыслами. Быть может, этому чуждому оку дано видеть в человеке росток будущего, питаемого таинственной пуповиной внешнего мира, и взору его открыты плоды всего, что прорастает в нас, подобно тому как страдающий под бременем своего дара ясновидец безошибочно предвещает смерть.

— Должно быть, ты задал какой-то уж совсем необыкновенный вопрос, — возразил Людвиг, — или же вкладываешь в двусмысленный ответ оракула некую значительную идею и поразительный по меткости и логике вывод, вполне объяснимый игрою случая, приписываешь сверхъестественному дару совершенно беззастенчивого субъекта, который якобы вещает устами турка.

— Ты сейчас противоречишь тому, что мы единодушно условились разуметь, когда речь идет о так называемом случае. Чтобы ты смог понять, чтобы ты живо почувствовал все, что сегодня так потрясло мою душу, я должен посвятить тебя в некоторые переживания моей юности, о чем до сих пор хранил молчание.

Несколько лет назад я возвращался в Б. из восточнопрусских поместий моего отца. В К. я присоединился к компании молодых курляндцев, которые тоже держали путь в Б. Мы поехали вместе на почтовых, и можешь себе вообразить то буйное озорство, которым кипела наша кровь, когда, полные свежих нерастраченных сил и ни в чем не знающие удержу, с туго набитыми кошельками, мы в прямом смысле галопом въезжали в свет. Самые сумасбродные идеи встречались с неизменным восторгом, и помню, еще в М., куда мы прибыли как раз перед обедом, нами был попросту разграблен гардероб станционной смотрительницы. Не обращая внимания на ее протесты, нацепив на головы ночные чепцы и залихватски попыхивая трубками, мы прогуливались перед ее домом при большом стечении народа, чтобы через несколько минут навсегда проститься с тамошними жителями под веселый рожок ямщика.

В распрекрасном и разудалом настроении прикатили мы в Д.[191], где решили задержаться подольше, чтобы вдоволь налюбоваться красивой местностью. Каждый день завершался веселой пирушкой. Однажды мы допоздна гуляли на Карлсберге и лазили по его живописным склонам, а когда ввечеру воротились в гостиницу, нас уже ожидал великолепный пунш, заказанный еще утром, и мы с такой бесшабашной удалью вливали его в пролуженные морским воздухом глотки, что, почти не поддаваясь хмелю, я чувствовал, как забилась во мне каждая жилка и от прилива горячей крови запылал каждый нерв.