Излишне было бы, — заключил свой рассказ врач, — обращать ваше, именно ваше внимание на глубочайшую взаимосвязь всех этих событий. Для меня несомненно, что вы стали виновником катастрофы, которая принесет старухе исцеление или скорую смерть. Впрочем, теперь мне незачем скрывать от вас, что я пришел в немалый ужас, когда, установив с вами магнетическую связь, также увидел в зеркале то лицо. Теперь мы оба знаем, что это была Эдмонда.

Так же, как врач не считал нужным что-либо добавить к этому, так и я полагаю бессмысленным распространяться о том, какие тайные нити связывали Анжелику, Эдмонду, меня и старого камердинера и какую демонскую игру вели с нами эти мистические взаимодействия. Скажу только, что после всех этих происшествий гнетущее чувство жути заставило меня уехать из столицы, и лишь через какое-то время оно внезапно покинуло меня: по всему моему существу разлилось какое-то особенно блаженное состояние. Думаю, что в эту самую минуту старуха умерла.

Из книги «Серапионовы братья»

[Серапионовы братья][105]

— Что там ни говори, никуда нам не деться, никуда не уйти от горькой истины — никогда, никогда больше не вернется то, что было и миновало. Тщетно сопротивляться неодолимой силе времени, которое неуклонно творит свое разрушительное дело. Одни лишь смутные тени остаются нам от потонувшей в ночном мраке жизни, они властвуют над нашей душой, насмешливо дразнят нас как призрачные сновидения. А мы — жалкие глупцы! — все еще надеемся найти на этой земле вне нас самих то, во что воплотилась наша мысль, наше «я», найти столь же свежим, юным, цветущим, неувядаемым. Возлюбленная, которую мы вынуждены были покинуть, друг, с которым пришлось разлучиться, навеки потеряны для нас! И если мы встретим их через много лет, они уже не те, с кем мы расстались, и нас им тоже вновь не обрести!

Лотар произнес эти слова, резко вскочил со стула, вплотную подошел к камину и, скрестив руки, устремил мрачный взгляд на весело потрескивающее пламя.

— Ну, уж ты-то, дорогой Лотар, — вступил в разговор Теодор, — ты-то, по крайней мере, остался тем же, что и двенадцать лет назад, когда мы с тобой расстались. Ты по-прежнему стремительно и безоглядно приходишь в негодование, если хоть что-то заденет или обидит тебя. По правде сказать, все мы — Отмар, Киприан и я — так же болезненно, как и ты, чувствуем, что наша первая встреча после долгой разлуки оказалась далеко не такой радостной, как мы себе представляли. Вини во всем меня — ведь это я обегал все наши бесконечные переулки и не отступился, пока не собрал вас всех здесь у своего камина. Быть может, разумнее было бы предоставить нашу встречу какому-нибудь счастливому случаю. Но мне невыносимо было думать, что теперь, когда мы хотя бы на день бросили якорь в одной гавани, после того как нас надолго разметал неистовый ураган этого рокового времени[106], мы не взглянем друг другу в глаза — уже не мысленным взором, а по-настоящему. Ведь столько лет мы прожили бок о бок, нас связывала искренняя любовь, воодушевлял единый прекрасный порыв, преданность искусству и науке!

И вот уже несколько часов мы сидим вместе и судорожно вымучиваем из себя восторг вновь обретенной дружбы. И ни один из нас пока не сказал ничего путного, мы только и знаем, что изрекать всякие скучные пошлости, просто на удивление! А все потому, что мы с детской наивностью верили, будто старая мелодия снова зазвучит с той самой ноты, на какой она оборвалась двенадцать лет назад. Что Лотар, может быть, опять впервые прочитает нам «Цербино» Тика[107] и нас охватит необузданное, радостное, ликующее веселье. Или у Киприана окажется с собой какая-нибудь фантастическая поэма, а то и целая опера, а я тут же на месте, как двенадцать лет назад, сочиню к ней музыку и пробарабаню ее на том же колченогом фортепиано, которое будет трещать и из последних сил испускать стоны. Или Отмар расскажет о какой-нибудь великолепной редкостной находке, об изысканном вине, о каком-нибудь чудаковатом субъекте и т. п., а мы будем изощряться во всякого рода забавных выдумках — как лучше всего вкусить и переварить то и другое — изысканное вино и чудаковатого субъекта.

И вот, когда все это не состоялось, мы втихомолку дуемся друг на друга, и каждый из нас думает о другом: «Бог ты мой, бедняга совсем не тот, что был, вот уж никак не ожидал, что о н может так измениться!» Да, поистине, все мы — не те, что были! Не говорю уже о том, что мы стали на двенадцать лет старше, что с каждым годом к нам прилипает все более толстый слой земли, который тянет нас вниз из небесных сфер, пока наконец не утянет под землю! Но кого из нас не подхватил за эти годы буйный вихрь, не понес от события к событию, от поступка к поступку? Разве могли пройти мимо нас весь ужас, все отчаяние, вся жестокость этого времени, не оставив в нашей душе свой кровавый след? — На этом фоне потускнели картины прежней жизни, и бесполезны попытки вновь оживить их! Многое, что казалось нам тогда высоким и прекрасным в жизни, в нас самих, утратило свой блеск в наших глазах, ослепленных ныне более ярким светом, — пусть так! Но тот строй мыслей и чувств, откуда родилась наша взаимная привязанность, — он остался прежним! Я думаю, каждый из нас все же считает другого способным на что-нибудь путное и достойным истинной дружбы. Так давайте же отрешимся от воспоминаний о прошлом, не будем предъявлять к нему былых требований и, опираясь на этот строй мыслей и чувств, попробуем заключить новый союз!

— Благодарение господу, — прервал друга Отмар, — благодарение господу, что Лотар не мог больше вынести нашего дурацкого натянутого вида и что ты, Теодор, сразу же ухватил за хвост злорадного бесенка, который всех нас дразнит и мучит. У меня просто горло сдавило от этой проклятой вымученной радости свидания, и я уже испытывал изрядное раздражение, когда Лотар внезапно вспылил. Но теперь Теодор напрямик высказал, в чем тут причина, и я сразу почувствовал себя ближе ко всем вам; мне кажется, среди нас снова воцарилось былое единодушие и доброе согласие и развеялись все ненужные сомнения. Теодор прав: пусть время многое изменило, но в нашей душе твердо сохранилась вера в себя. А засим я торжественно объявляю все предварительные переговоры относительно нашего нового союза завершенными и постановляю, что отныне мы будем собираться каждую неделю в определенный день, ибо иначе разбредемся в разные стороны в этом большом городе и еще больше отдалимся друг от друга.

— Превосходная мысль! — воскликнул Лотар. — Вот только не худо бы добавить, милый Отмар, кое-какие правила, которые надлежит соблюдать во время наших еженедельных встреч. Например: о чем можно и о чем нельзя будет говорить, или что каждый обязан трижды проявить остроумие, или что мы непременно будем каждый раз есть салат с анчоусами. Таким манером на нас сразу обрушится полная порция филистерства, столь пышно произрастающего в наших клубах. Разве тебе не кажется, Отмар, что любое предварительное условие наших встреч принесет с собой тягостный гнет, который сразу же испортит — мне, во всяком случае, — все удовольствие? Вспомни только, какое отвращение вызывало у нас когда-то все, что хоть отдаленно напоминало клуб, кружок или как их еще там называют — все эти дурацкие сборища, в которых заботливо выращивают скуку и хандру! А теперь ты сам пытаешься втиснуть в эту скверную форму наш четверолистник, который может расцвести лишь естественным образом, без насильственного вмешательства садовника!

— Наш друг Лотар, — начал Теодор, — не так легко сменит гнев на милость, мы все это прекрасно знаем, как и то, что в столь дурном состоянии духа ему мерещатся призраки, с которыми он мужественно сражается, пока до смерти не устанет и не сознается, что они созданы его собственным бесценным «я».