Земсков не был для Шацкого прямым начальником. Командир огневого взвода знал, что за самовольную отмену залпа могут сурово наказать не только Земскова, но и его самого, однако Шацкий понимал, что Земсков не решился бы на такой поступок, не имея очень веских оснований.

По дороге в штаб полка Земсков встретил телефонистов, которые тянули линию связи в батарею Баканова. Он кивнул им на ходу и пошёл дальше. Телефонисты заметили, что Земсков чем-то озабочен.

— Когда он приехал? — спросил один.

— Сегодня, наверно. Сам на себя не похож, — ответил другой, — что-то есть, это факт.

Как только в землянке первой батареи был поставлен зелёный ящичек полевого телефона, дежурный телефонист соединил с батареей штаб полка. У аппарата был сам Будаков. Рядом с ним сидел Арсеньев, зажав зубами погашенную папиросу. Время, назначенное для залпа, миновало.

— Говорит тридцатый. Что случилось? — спросил Будаков.

— Все в порядке, товарищ тридцать, — ответил Шацкий.

— Что случилось, спрашиваю!

Шацкому стало ясно, что Земсков ещё не добрался до штаба. Ничего не поделаешь, придётся сказать.

— Товарищ тридцать! Капитан Земсков запретил концерт.

— Вы что, спятили? При чем тут Земсков? Кто смеет отменять приказ?

Арсеньев стоял посреди комнаты в том хорошо известном его состоянии, когда ярость уже поднялась до краёв и вот-вот хлынет наружу. Будаков встал и официально доложил:

— Товарищ гвардии капитан третьего ранга, первая батарея первого дивизиона вести огонь отказывается. Ваш приказ отменил Земсков. Он только что прибыл в часть.

Кроме Арсеньева, Будакова и дежурного телефониста, в штабе находились начальник боепитания Ропак, бывший командир третьего дивизиона Пономарёв, назначенный недавно первым помощником начальника штаба полка, и прибывший на его место капитан Ермольченко. Временно он исполнял обязанности Земскова.

Все были поражены тем, что они услышали. В штабе воцарилась такая тишина, какая бывает, когда упавший поблизости снаряд почему-то не взорвался и все ждут, что вот-вот раздастся взрыв Арсеньев поднялся, бросил папиросу и тут же вынул из портсигара другую. Будаков наклонился к нему, подал зажжённую спичку и сказал тихо, но так, что слышно было всем:

— Земсков зарвался. А тут ещё старик Поливанов своим орденом прибавил ему спеси. Скоро вам придётся все ваши действия согласовывать со старшим лейтенантом, виноват, капитаном Земсковым.

— У Земскова были, вероятно, веские причины, чтобы… — начал Ропак, но командир полка так взглянул на него, что фраза осталась незаконченной.

— Где мы, товарищ Ропак, — спросил Будаков, — в штабе действующей части или на профсоюзном собрании?

Арсеньев с трудом сдерживал себя. Стоя спиной к двери, капитан 3 ранга отчётливо приказал, делая ударение на каждом слове:

— Первая батарея, залп! После залпа — Николаева, Баканова, Шацкого — в штаб. Земскова — немедленно ко мне.

Все присутствующие невольно сделали движение вперёд, увидев что-то за спиной Арсеньева. Он обернулся. На пороге, у бесшумно открывшейся двери, стоял Земсков. Он кратко доложил о своём прибытии.

Арсеньев заложил руки за спину, стиснул папиросу в углу рта. Земсков стоял, вытянувшись, как в строю, выдерживая взгляд немигающих глаз командира полка. Так продолжалось несколько секунд. Арсеньев первым отвёл глаза. Он опустился на обрубок, заменяющий стул, вполоборота к Земскову:

— Вызовите первый дивизион. Почему не докладывают о выполнении моего приказания?

— Товарищ капитан третьего ранга, ваш приказ не выполнен из-за меня. Я задержал залп, имея серьёзные причины. Я предполагаю…

Арсеньев грозно надвинулся на него:

— Офицер должен знать, а не предполагать. Для отмены приказа вышестоящего начальника есть только одна причина.

— Когда это приказание является преступным, — услужливо подсказал Будаков. — Вы считаете, что командир полка отдал преступное приказание обстрелять немецкие позиции?

— Товарищ капитан третьего ранга, разрешите ответить? — Земсков понимал, что с ним говорят сугубо официально, и не хотел ни на волос отступать от установленной формы.

Арсеньев кивнул:

— Говорите.

— Подполковник Будаков принял негодные снаряды, которые взрываются, не слетая с направляющих.

Будаков вскочил. От его обходительности и спокойствия не осталось и следа. Кровь бросилась ему в лицо, усы топорщились, под левым глазом заметно дрожала какая-то жилка.

— Да как вы смеете!

Командир полка сделал ему знак рукой. Будаков, тяжело отдуваясь и держась рукой за сердце, уселся за свой стол. Арсеньев подошёл вплотную к Земскову:

— Я буду с вами говорить ровно через час. Можете быть свободны.

Арсеньев хотел поговорить с Будаковым наедине, дождаться Николаева и Шацкого, узнать о результатах залпа, а главное успокоиться. Он был рад, что не позволил себе никаких резкостей, но чувствовал, что может потерять власть над собой, если Земсков не уйдёт немедленно. Но Земсков не уходил.

— Как ПНШ-2[3] я считал своим долгом… — снова начал он.

— Приказом командира полка начальником разведки назначен гвардии капитан Ермольченко. Может быть, вы отмените и этот приказ? — спросил Будаков.

Ермольченко чувствовал себя крайне смущённым. Земскова он видел впервые, но много слышал о нем в полку и даже в опергруппе. Как любой беспристрастный человек, он понимал, что Земсков не виноват, что следует спокойно разобраться во всем. Но командир полка был неспособен сейчас объективно разобраться. В этот момент ему действительно казалось, что Земсков намеренно подрывает его авторитет.

— Выйдите все! — сказал он. — Все, кроме начальника штаба.

Донёсся рёв стреляющей батареи. Арсеньев, несмотря на свой гнев, уловил привычным ухом в этом неясном шуме, повторенном горным эхом, нечто такое, что заставило его схватить трубку полевого телефона. Он подержал её в руке и снова положил на стол. Телефонист сам вызвал первый дивизион и доложил, что Николаев уже отбыл в штаб полка.

Земсков продолжал стоять у дверей.

— Вы слышали, капитан? — спросил Будаков. — Командир полка будет говорить с вами через час.

— Командир полка может отдать меня под суд, но я выскажу своё мнение о вас немедленно. Именно ваши действия — преступны. И вы за них ответите.

— Можете быть свободны, — сказал Арсеньев.

Земсков чётко повернулся через левое плечо и вышел. Спустя несколько минут в штаб вбежал Николаев. С трудом переводя дыхание, он сказал:

— В первой батарее — разрыв снаряда на спарках. Шацкий ранен. Он отослал всех от машины и стрелял сам, сидя в кабине.

Тем временем Земсков шёл по присыпанным снегом окаменевшим неровностям дороги. В ушах его звучала фраза Арсеньева: «Можете быть свободны». Теперь она означала не только разрешение уйти, обычное в военном обиходе, но и другое. «Неужели я больше не нужен? — спрашивал себя Земсков. — Я совершил преступление. На моем месте есть уже другой офицер. Вот — долгожданное возвращение в часть…» — он встряхнул головой. «Нет, я прав. Притащу сюда этого хорька Сивца. Эх, был бы Яновский!» — Он посмотрел на часы. «В моем распоряжении пятьдесят пять минут. Надо найти Сомина. Другая встреча будет после разговора с Арсеньевым».

Зенитную батарею Земсков нашёл быстро. Сейчас здесь было уже не два, а четыре автоматических орудия. Артиллеристы окружили своего бывшего командира. Все они были рады ему, поздравляли с возвращением, с орденом, с новым званием. Белкин побежал разыскивать Сомина. Через несколько минут они вернулись вдвоём. Земсков хотел обнять друга, но Сомин протянул ему руку:

— Здравствуй, Андрей. Как нога?

— Ты что, болен? — спросил Земсков. Он не мог понять странной холодности Сомина. — Что с тобой, Володя?

— Да ничего, — Сомин натянуто улыбнулся. — Пойдём в мою хату, выпьем с дороги.

— А ты давно стал выпивать сверх положенных ста грамм? — Земсков уже ясно чувствовал отчуждённость Сомина. «Что с ним произошло за это время?»