«Впечатление, которое я получил во время моей поездки… к командованию 1–й армии, не было благоприятным. Повсюду я наталкивался на отступающие с дикой поспешностью обозы кавалерийских дивизий; все они имели направление на Фер-ан -Тарденуа. Толпы раненых устремились в том же направлении, они опасались быть отрезанными. В Нельи-Сен-Фрон все было забито транспортом; атака самолета вызвала полную панику. Снова и снова должен был я вылезать из машины, чтобы насильно пробить себе путь. У Нейльи я повернул к югу, чтобы достигнуть Марейля через Круп. У Брюмеца я вынужден был повернуть, так как английская кавалерия была уже вблизи. Только в полдень удалось мне через Шези достигнуть Марейля. По дороге я слышал, что противник отогнал нашу кавалерию от Марны и уже перешел через реку»[311].

Довольно естественно, что вся эта картина произвела скверное впечатление на Хенча. Если у него и было предвзятое пессимистическое представление о положении 1–й армии, то надо признать, что содержание только что приведенной цитаты соответствовало действительности.

По прибытии Хенча в Марейль последовали переговоры его с начальником штаба 1–й армии, генералом Кюлем. Все сообщения об этих переговорах носят мифический характер, так как о них можно судить на основании сообщений их участников, чрезвычайно заинтересованых во вполне определенном освещении событий. Никакого доверия эти сообщения не заслуживают и ими можно пользоваться лишь для косвенного подтверждения фактов, устанетленных иным путем. Путаница, противоречия, явное стремление затемнить истину — вот что мы здесь находим. И, тем не менее, научный анализ и в данном случае пробивает себе путь; достаточно лишь поставить вопрос об объективном содержании бесед, которые велись в штабе 1–й армии 9 сентября, и событий, происходивших вокруг. Это объективное содержание, как уже показано в отношении Монмора, состояло в вызревании решения об отступлении.

Например, все показания Кюля и его литературные работы, написанные впоследствии, являются его личной апологией. Но как ни тонко сплетена эта сеть самооправдания, она не в состоянии прикрыть основное объективное содержание хода мыслей и действий его самого 9 сентября. Кюль утверждает, что он лично был против отступления, что мысль об отступлении была вообще привнесена Хенчем, что до его приезда об отступлении вообще не думали. Когда Хенч заговорил об отступлении, Кюль усиленно будто бы возражал. Доводы, которые, по его собственному изложению, приводились им, весьма характерны для суждения о действительном положении 1–й армии, «отступление в этом положении было бы очень опасным, в особенности если учесть, что части армии совершенно перемешались бы, и она (армия) до крайности была бы истощена». Несмотря на условную форму этого суждения, оно ясно указывает на чрезвычайно тяжелую ситуацию 1–й армии. Но дальше Рейхсархив сообщает нам еще более поразительную весть: «Генерал-квартирмейстер поддержал соображения генерала Кюля весьма настойчиво и указал в особенности на то, что для проведения наступления сил достаточно, но при отступлении они могут отказать». Это какой-то анекдот. Армия истощена до такой степени, что отступать не может, а может держаться, лишь наступая. Если такие выражения были допущены в той тяжелей обстановке, это еще можно понять, но приводить их всерьез теперь, значит смешить людей. Но и другой аргумент в своем роде замечателен тем более, что он подтверждается последовавшим приказом. 1–я армия, по заявлению ее начальника штаба, не могла отступать левым крылом на Фим, как предлагал от имени германского главного командования Хенч, но только на Суассон (что и имело место в действительности). Почему же 1–я армия не могла отступить к Фим? Очевидно потому, что противник, уже переправившийся через Марну, не дал бы сделать этого. Тем самым Кюль подтверждает, что еще до согласия его с приказанием Хенча была очевидна невозможность примкнуть ко 2–й армии где-то у Марны, так как прорыв в брешь стал реальным фактом. Запомнив это, посмотрим, как мотивирует Кюлъ свое согласие выполнить приказ Хенча. Оно последовало якобы лишь после того, как Хенч заявил о том, что 2–я армия уж начала отступать, и что она была «превращена в шлак» (опять выплыло это крылатое словечко). При этих обстоятельствах генерал-майор Кюль счел себя обязанным подчиниться, как он пишет, «не потому, что дело шло именно о приказе — я не побоялся бы его отклонить, — но потому, что после определенных указаний о положении „разбитой“ и отступающей 2–й армии оставление 1–й армии на Урке было бы уже невозможным. Даже победа над Монури не могла бы нас спасти от охвата превосходящими силами на левом фланге и от того, чтобы быть отрезанными от всего войска, 1–я армия стояла бы тогда обособленной». Отсюда ясно видно, что ссылка на приказ, отданный Хенчем от имени германского главного командования, вообще ни к чему: Кюль считал вполне возможным отвергнуть его. Но еще более интересно указание на то, что обособленно 1–я армия не могла бы держаться, ввиду наличия подавляющих сил противника на ее левом фланге; и это даже в случае победы правого крыла. Но ведь 1–я армия была уже обособлена 9 сентября; как заявил сам Кюль, 1–я и 2–я армии уже не могли непосредственно примкнуть к флангу. Значит, оставалось лишь отступать, совершенно независимо от приказа, отданного Хенчем. О том, что все складывалось к принятию решения об отступлении, говорит и полное отсутствие со стороны Кюля попытки проверить действительное положение во 2–й армии и снестись непосредственно с германским главным командованием.

Линия поведения подполковника Хенча была наиболее последовательной и четкой. Для него, очевидно, была совершенно ясна необходимость отступления 1–й армии еще до начала переговоров с Кюлем. Обычно приводимая при изложении событий тирада, в которой мотивировалась необходимость отступления, нами не воспроизводится, так как ничем нельзя доказать, что она действительно была сказана. Но это не имеет никакого значения, так как основное содержание выступлений Хенча в Марейле совершенно очевидно: от имени главного командования он приказал отступать левым крылом на Суассон (а не на Фим, как намечалось первоначально).

Роль Клюка свелась к утверждению решения об отступлении. Поскольку нам известна уже самостоятельность действий этого генерала, ясно, что необходимость приказа не вызвала у него и тени сомнения.

Словом, как и в Монморе, в Марейле все вертелось вокруг мысли об отступлении. Все, что уже потом выдвигалось для доказательства того, что были и обратные мнения, опирается на абсолютно недоказуемые свидетельства заинтересованных лиц. Но не стоит труда обвинять их в преднамеренной лжи. Очень возможно, что в ходе дискуссии выставлялись различные аргументы, высказывались разные мнения. Но кому это интересно, в конце концов? Конечно, в данном случае были возможны и другие решения. Командование 1–й армии могло бы, несмотря ни на что, принять решение: драться там, где стоим; атаковать врага, вырвать победу из его рук. Невозможно предусмотреть, какие плоды могла принести такая суровая и непоколебимая решимость драться до конца. Риск был бы громаден, но нельзя забывать, что и положение союзников было далеко не блестящим. То обстоятельство, что у германского командования такой решимости не оказалось, очевидно, подтверждает пессимистическую оценку положения 1–й армии 9 сентября[312].

б) Приказ об отступлении

Около 14 час. Хет «покинул главную квартиру 1–й армии. В 14 час. было послано радио 4–й кав. дивизии: „2–я армия отступает в направлении Эперней. 1–я армия также отступает левым флангом в направлении Суассона. 4–я кав. дивизия должна немедленно направиться к реке Эн, занять мосты у Суассона и западнее до Атиши включительно…“. Здесь уже ясно выступает официальная интерпретация событий, сваливающая ответственность за отступление на 2–ю армию. Вслед за тем по радио и через командированных офицеров сообщаются указания войскам: