— Трудно сказать, поскольку неизвестно, когда ты был инфицирован. — Джо в задумчивости поднес палец к губам. — Возможно, он у тебя никогда и не начнется. Хотя, глядя на результаты анализа, скажу, что ты уже на пути. Но есть люди, которые всю свою жизнь остаются… — тут он замолчал, подбирая слово, — … носителями.

Вик смотрел вниз. Он не слушал. Он думал о том, как сильно он любил жизнь, или, вернее, воспоминания о том, как он жил, до того как погибла Эмма; так что, когда его душа выключится, он сможет сказать, что видел все каналы: спутниковые, кабельные — о да! — он купался в роскоши девяноста четырех каналов. И все же ни одно из этих воспоминаний не вызывало тоскливого чувства сожаления о том, что праздник закончился. Он понял, что все радости прошли сквозь него и исчезли, словно сахарная вата, растаявшая во рту. Мысли об этом приносили только боль: прожить бурную жизнь, которая в конце приносит не умиротворение, а только ясное осознание того, чего ему теперь будет не хватать.

— Вообще, время, которое требуется для того, чтобы ВИЧ перешел в СПИД, сильно отличается у разных людей, — услышал Вик голос Джо. — Я знаю случаи, когда это происходило за три-четыре месяца… Я не знаю, как долго длился ваш роман — шесть месяцев? Год? — Вик не ответил: он не хотел отвечать, но он также чувствовал, что от него это и не требовалось, — тон Джо был явно риторическим. — Как бы то ни было, в случае с моей женой такой быстрый прогресс СПИДа необычен. Ничего неслыханного, конечно, нет, просто необычен. — Теперь Джо смотрел вниз. — Если носитель — ты… — тут он выпрямился, его глаза были похожи на язычки пламени газовой горелки, — то этот штамм очень вирулентный.

— Тогда… — сказал Вик, по горло сытый мелодрамой, разыгрываемой Джо, — поздравляю.

— С чем?

— С тем, что ты все так умненько разложил по полочкам.

Джо закашлялся, но не поднес руку к губам.

— Да. Благодарю тебя, — сказал он холодно. — Тем не менее я все еще не знаю одной вещи наверняка. Которую я бы очень сильно хотел узнать.

Вик не отрываясь смотрел на пол.

— Я до сих пор не знаю точно, действительно ли моя жена совершила самоубийство?

— И это то, что ты должен знать? Зачем, Джо? Ради самоуспокоения, не так ли?

Мелкая рябь, казалось, тронула голубые глаза Джо, крошечный намек на слабость. Его правая рука дернулась вверх, словно почувствовав необходимость схватиться за мочку уха, но тут же решительно вернулась на поверхность рабочего стола, пальцы сжались в кулак.

— Да, я полагаю. По крайней мере, когда-нибудь в будущем, — сказал он, — я хотел бы проследовать мимо венка на дорожном столбе, не спрашивая себя о том, кто был виноват в той катастрофе.

Он произнес это с той отстраненностью, которая лежит за гранью боли. Те, кто бывал за этой гранью, знают, что бурные реакции: слезы, отчаяние, влечение к самоубийству — со временем проходят, вместо них приходит печаль.

Повисла напряженная пауза, словно между ними осталось что-то недосказанное.

— Вик, — сказал наконец Джо, — тебе известно то, чего я не знаю… — он кашлянул. — Был ли ты с моей женой перед ее гибелью?

Вик посмотрел на него. Он подумал, стоит ли утаивать это от Джо. Но что сам Джо утаил от него?

ЭММА

Эмма вела машину от Харли-стрит до Херне-хилл, едва замечая помпезные фасады лондонских улиц. Этот ранний вечер вторника был одним из тех, которые Лондон выбрал для демонстрации показательного часа пик, словно опровергая мнение, что лучше всего для этой цели подходит вечер пятницы или утро понедельника. И вот она ждала — зеленый свет загорался лишь на миг, за который успевал проскочить один автомобиль, перед тем как желтый свет переключится на бесконечный красный. Ползя со скоростью улитки за другими машинами и слушая энергичные голоса радиокомментаторов, рассказывавших об участках с затрудненным движением: кольцевые развязки, тоннель, блокированные дороги А, перекрытые шоссе М (обрубали варианты один за другим), ей хотелось закричать: «Ничего не осталось! Больше дорог нет!»

Эмма плакала, плакала от отчаяния, что была не там, где хотела быть. Ей очень хотелось перестать думать о том, как это было нечестно, что движение встало именно сейчас. Ее мать, когда Эмма ребенком плохо себя вела, усугубляла ее вину тем, что говорила: «Почему, почему из всех дней ты выбрала именно этот?» И вот теперь Эмма задавалась похожим вопросом: «Ну почему движение не могло быть свободным именно сейчас?»

Услышав новость, которую ей сообщил профессор Дьюар, Эмма не забилась в истерике и не впала в безотчетную прострацию. Она ясно понимала, о чем теперь ей следовало думать. О Джексоне, в первую очередь, главная материнская обязанность. О Джо, ее муже, и перспективе, ранее предполагаемой, теперь уже определенной, не состариться в его обществе; возможно, даже о том, что они смогли бы стать одной из тех семей, которые воссоединяются перед лицом смертельной болезни одного из супругов. О своей матери; каким непостижимым образом она сможет прожить без нее, хотя, с другой стороны, она была слишком отстраненной от реальности, чтобы понять жестокую правду о том, что ее ребенок умрет раньше нее. И о себе, о жизни, которой ей будет не хватать, о музыке, которая не заставит ее сердце замирать, о шутках, которые не рассмешат ее, о воде, которая не охладит ее кожу в жаркие дни.

Она думала обо всех этих вещах, но в глубине души чувствовала странную апатию. Словно она играет какую-то скучную роль в каком-то скверном спектакле, словно все это лишь дурной сон и она скоро проснется.

Единственным человеком, о котором, она знала это совершенно точно, ей действительно хотелось думать, был Вик. К тому же она должна была скоро его увидеть. Она заполняла долгие минуты простаивания в пробках тем, что подбирала слова, которые она скажет ему, словно готовилась к интервью или первому свиданию. «Вик… я не знаю, как это сказать… но анализы — положительные», — нет, уж слишком наигранно, словно из сериала «Скорая помощь». Она подумала о мрачном мелодраматическом варианте: «Дорогой, мне кажется, что нам осталось провести вместе не так много времени». Нет, для этого ей не хватит храбрости. Она могла бы, думала Эмма, просто повторить слова профессора Дьюара. Сначала он сказал: «Боюсь, что у меня не лучшие новости», затем быстро произнес еще несколько предложений, в которых мелькало слово «злокачественная», и продолжил подробным рассказом о том, какое эффективное лечение в наши дни; правда, они с профессором Дьюаром не были влюблены друг в друга. Единственные слова, которые казались ей реальными, были те, что постоянно крутились у нее в голове: «У меня опухоль головного мозга, у меня опухоль головного мозга». Но, когда она подумала о том, как она скажет это, ей ясно представилось, что именно было в ее голове, а ей не хотелось, чтобы Вик это видел, по крайней мере, теперь, когда ее голова была полна темных отвратительных теней.

Она видела их сама, эти тени, на рентгеновских снимках, подсвеченных лампой белого света; их ей показал профессор Дьюар во время предыдущего посещения, в «Ройял Бромптон». И теперь эти снимки все время стояли у нее перед глазами, заставляя ее видеть себя такой, какой в скором времени ее увидят черви. Вот и сейчас, посмотрев в боковое зеркало, ей показалось, что изображение на рентгеновских снимках наложилось на ее отражение: туманные очертания костей проглядывали сквозь ее профиль. Эмма отогнала от себя это видение, переведя взгляд на бампер неподвижно стоявшего впереди нее автомобиля.

Она была уверена, что ощущает свой мозг: как если бы у нее в голове была еще одна рука, ощупывавшая пальцами серые извилистые контуры, словно рука слепого, выбирающего кочан кольраби. И она была уверена, что чувствует комок, давящий изнутри на ее череп. Он был в лобной доле головного мозга, как ей подробно объяснил профессор Дьюар, прямо надо лбом, справа Она заметила, что постоянно посматривает в зеркало заднего обзора, но не за тем, чтобы проверить движение на дороге, которое к тому же было таким медленным, что следить за ним не имело смысла, она смотрела, не топорщится ли у нее кожа на голове в виде карикатурной шишки. Оно даже чесалось, то место, но не в обычном смысле, когда чешется голова из-за немытых волос или вшей. Чесалось в самой голове. Эмме хотелось, чтобы рука внутри головы начала чесать там, яростно, словно это была не опухоль, а корка заживающей ранки, чесать, пока не расчешет до крови.