— Ничуть не легче, чем здесь…

— У вас есть вести из Васенок? Нет? Тогда я счастливее вас. Мой старый знакомый, полковник Ольшевский, возвращаясь из русского плена, был в Новгороде и видел Катю.

Можайский с трудом скрыл волнение.

— Ольшевский говорит, что она очень похорошела, он видел ее однажды у меня в Грабнике… Он был тогда адъютантом князя Юзефа Понятовского… Вы долго еще остаетесь в Вене?

— Кто может знать?

— На новогоднем балу в Гофбурге потихоньку говорили о войне. Разве вы не чувствуете? Над всем нависла тревога.

— Война? — с деланным изумлением спросил Можайский. — Кто же станет воевать с Россией? Наполеон? Он — узник острова Эльбы. Мир подписан в Париже. В Вене рождается новая Европа.

Он говорил так, помня, что перед ним жена сэра Чарльза Кларка.

— Князь Талейран, — рассеянно продолжала леди Анна, — князь Талейран говорил, что в Европе никто не хочет воевать… не хочет и не может… Правда, он говорил об этом не без сожаления.

— А ему хочется войны?

— Кто может знать, чего хочет Талейран?

— Если война, то мне долго еще не увидеть родину.

— Вы хотите ехать ради Катеньки? — в упор спросила она.

Он молчал. Ему не хотелось открывать ей свои тайные думы. Не только ради встречи с Катей Можайский желал возвращения на родину.

— В Лондоне я получил письмо от Екатерины Николаевны. Оно не сблизило нас. И не могло сблизить, слишком мы были далеки друг другу эти годы. Но что-то теплилось в моей душе, и я подумал, что надо ехать немедля, сейчас… Вместо этого меня посылают в Данию, в Копенгаген. Я живу три месяца, как в клетке, среди чужих людей, в столице добродетельных и скучных датчан…

Он уже не мог остановиться и с горечью продолжал:

— Уже давно служба стала для меня докукой. Я хотел приносить пользу государству, но труды мои были напрасны. Они не нужны ни императору, ни Нессельроду. Я — в Вене, и опять все то же — смотры и балы и охота на ланей, которых подгоняют под выстрелы императоров и королей. «Конгресс танцует, но не двигается вперед», — сказал де Линь… Я был два дня в горах, в крестьянской избе, у простых людей — горцев, среди снега, в лесах, — мне чудилось, что я в России, на родине. Возвращаясь в Вену, я увидел странную картину: тысячи людей сгребали снег, подвозили его на тележках и делали санный путь; внизу, в долине, снег быстро таял, — императоры, двор и свита хотели себя потешить катаньем на санях. Когда сделали санную дорогу, по ней в вызолоченных, разукрашенных санях катались державные гости. Путь освещали факелами, певческие общества развлекали гостей тирольскими песнями. Это все выдумки Меттерниха! Ах, как это все опостылело!

Она рассмеялась, но тотчас нахмурилась:

— Кто из нас доволен жизнью, господин капитан? Скоро два года я замужем и живу среди холодных и бездушных людей. Все для них тлен, кроме их острова. Пусть все погибнет, лишь бы был цел их остров, их король, их дом, их лошади и собаки… Для них вся Европа — только карта в игре! Иногда я ненавижу их — с их черствостью души, гордостью, высокомерной и глупой!

Она говорила с горечью и искренностью.

— Тогда зачем вы решились на этот брак?

— Я прожила бурную жизнь. В конце концов, я очень устала. Вспомните, кто я была, — бедная девушка, дочь антиквара, Анет Лярош. Потом я стала графиней Грабовской. Гербы, реликвии, красивые легенды, мечты о великой Польше… Поверьте мне, я искренне желала счастья этой стране. Умер Казимир, и у меня не стало опоры. Я утратила и эту вторую родину и сказала себе: «Моя родина там, где дух свободы». Я помогала итальянским патриотам, и против меня поднялись черные силы. Что меня ожидало — крепость Шпильберг или яд? У меня не стало сил продолжать такую жизнь. Я вышла замуж за Чарльза Кларка. Мне доставляет удовольствие видеть, как австрийские придворные расшаркиваются перед леди Анной Кларк, женой дипломата. Но я заплатила за это дорогой ценой.

На камине снова прозвонили часы.

— Мне стало легче, — так редко приходится говорить правду.

— Почему вы думаете, что будет война? — спросил после долгого молчания Можайский. — А коалиция?

— Ее давно не существует. Россия — в одиночестве. Вы это знаете лучше меня.

— Вести войну с русскими, которых даже самонадеянный Наполеон считал могучим войском? Австрия одна не решится воевать. Франция слаба, ее армия, кроме нескольких тысяч дворян, презирает Бурбонов. Англия? Но она ведет разорительную войну с Американскими Соединенными Штатами. Кто же будет воевать с Россией?

Анеля прислушалась. Вокруг была тишина, и тогда она тихо сказала:

— Мир с Соединенными Штатами будет подписан в Генте. Возможно, мир уже подписан, сейчас, когда мы говорим с вами. Затем, — я вам могу сказать об этом, потому что я ненавижу Австрию, — затем князь Шварценберг говорил только вчера: «Если воевать с Россией, то выгоднее начать войну сейчас, чем несколькими годами позже». И это все из-за Польши. Они хотят заставить русских уйти из Варшавского герцогства.

— Для того, чтобы занять его самим… Шварценберг… Это похоже на него. Болван, который выбалтывает то, о чем молчат другие… Небо Европы в тучах… Одно я знаю: долго еще мне не видеть родины.

— Не отвергайте моей помощи, — сказала Анеля. — Женщина может сделать многое… Хотите, я попрошу старого Разумовского, он все же близок к императору, он даже уговорил его принять господина Бетховена, хотя император не любит музыки и ничего не смыслит в ней. Я могу просить Разумовского, и он сделает так, что вы получите отпуск или отставку… Хотите?

— Нет, — ответил Можайский. — Если правда, что война близка…

Она взглянула на него, на черную повязку над виском:

— Но вы дважды пролили кровь за отечество…

В пустынных залах вдруг послышались тяжелые шаги.

— Это Чарльз, — сказала Анеля.

Лицо ее потемнело, но тотчас же она принужденно улыбнулась и громким и веселым голосом сказала:

— Вы рассказали мне прелестную историю… Ну и что же ответил несчастный юноша своей возлюбленной?..

Она произнесла эти слова так естественно, что Можайскому вспоминалась Сюзанна из комедии Бомарше и ее слова о великосветском опыте знатных дам. У них появляется такая непринужденность, что они могут лгать, не вызывая никаких подозрений. Можайский пробыл у супругов Кларк еще полчаса. Разговор шел об охоте, о свадьбе принца Вюртембергского с великой княжной Екатериной Павловной.

Уходя, он оглянулся на портрет кисти Изабе, на Анелю. Она стояла рядом с портретом, как бы отражаясь в зеркале.

Можайский видел ее в последний раз. Вскоре Анеля простудилась, возвращаясь после раута у князя Шварценберга. Она умерла от горячки три месяца спустя. Горячкой в те времена называли скоротечную чахотку.

В тот день снова изменилась судьба Можайского. Вернувшись домой, в гостиницу, он нашел записку Данилевского: его ожидали в Гофбурге в любое время дня и ночи.

В Гофбурге Можайский застал Данилевского, запечатывавшего пакеты с почтой. Он был встревожен и озабочен.

— Нынче на рассвете ты едешь в Варшаву. Повезешь письмо государя главнокомандующему… — Он договорил шёпотом: — Приказано выставить лошадей по тракту. Государь решил уехать из Вены. Покамест поедет в Краков, где стоит наш авангард. Далее, смотря по обстоятельствам, кинет меч на весы.

51

В соборе святого Стефана служили торжественную панихиду по казненному королю Людовику XVI.

Панихиду служил кардинал с двенадцатью епископами. От мощных вздохов органа, казалось, колебались стены собора, хор пел скорбно и торжественно, как это полагалось в день поминовения короля, умершего не своей смертью, а под ножом гильотины.

Русские оглядывали собор. Его начал строить Леопольд VI в XIII столетии, дважды его разрушали пожары; долгие годы стоял почерневший каменный скелет над пожарищем Вены; только в 1433 году была завершена главная стрельчатая башня. Летящие ввысь острия напоминали то кружево, то громоздящиеся друг на друга горные кристаллы; вольнодумцы говорили, что в этом каменном кружеве — ухищрения, казуистика средневековых схоластов, и собор иногда называли каменной схоластикой. Для печальной церемонии было выбрано подходящее место. Гигантские статуи святых и кардиналов смотрели на своего преемника — кардинала, служащего траурную мессу по казненному французскому королю.