Третьего января собирался Иван приземлиться на новом Ромском аэродроме, чтобы пятого утром сесть за стол перед экзаменаторами. А с тридцатого на тридцать первое декабря в Ромск встречать Новый год в областном театре отбыл Филаретов А. А. с женой Любкой – это она так пожелала, чтобы уикэнд провести в умственном центре, столице лесного и рыбного края, хотя рыба в реках и озерах давно перевелась.

Настя, изменив обычаю не говорить о Ненашевой, от души веселилась:

– Мишука Налымов гуляет – держись, Заволжье!

9

Отбыли, значит, в областной город Филаретов А. А. с женой, а бригадир тракторной бригады И. В. Мурзин на весь январь тысяча девятьсот семьдесят седьмого года разработал и довел до каждого исполнителя месячный график использования тракторов, за себя командовать оставил Аркадия Мурзина – того, что ходил в слесарях. После этого Иван сложил в чемодан рубашки и бельишко, список покупок на ближнюю и дальнюю родню и был готов служить своей математической шишке!

Председательский «газик» всего за пять часов довез Ванюшку до районного аэродрома, покрыв расстояние в сто десять километров. Ровно через пятьдесят пять минут Иван вышел из самолета в Ромске, преодолев расстояние в четыреста километров, включая время на посадку, взлет и приземление. Возле здания аэропорта – кто просил? – язычком пламени посверкивали «Жигули» Никона Никоновича, а сам он, сложив руки на животе, похаживал рядом, зорко высматривая Ванюшку.

– Ну, Иван, давай сначала почеломкаемся, а потом будем долго и красиво прославлять Аэрофлот. Здорово, старче!

– Здрасте, Никон Никонович! Ох, как хорошо, что оно вот так! Здрасте, Никон Никонович! Вроде от вас нынче и табачищем не очень пахнет…

Писатель слегка прослезился, весь аэропорт, то есть ожидающие, высыпали посмотреть, посла какой державы на своем личном автомобиле и сам лично встречает знаменитый Никон Никонов. Утомленный славой шофер писателя, белобрысый и похожий на Есенина умняга и хитрец Пашка, получив по бирке чемодан Ивана, усадил друзей на заднее сиденье и поехал не в ту сторону. Иван было разинул рот, чтобы указать Пашке путь, но успел вовремя остановиться от мысли: «Ах, вот оно что! Ирина Тихоновна на орбите!» Как раз в эту секунду писатель высказался так:

– Да-а и да-а-а! – И неожиданно начал задираться. – Прежде, чем делать непроницаемое лицо, надо думать и знать. Знать! Вот это – главное. Через три минуты ты познакомишься с моей женой.

И только сейчас Иван сообразил, что никуда и никогда жена писателя Никонова из Ромска не уезжала, что письма он писал с одного конца города на другой, что его берложье жилье – это скрадок, как называют охотники-утятники шалаш, где они караулят сизокрылых. Поэтому и подъезжали они сейчас к пятиэтажному дому постройки конца тридцатых годов, поднялись на третий этаж; отворила им двери высокая, молодая, киношного вида женщина, да еще с таким низким голосом, какой был у Любки Ненашевой, когда она не придуривалась, а разговаривала без «ой» и «ай».

– Я ревнива и злопамятна! – сказала Ирина Тихоновна, пожимая руку Ивану, а второй рукой включая электричество. – Рада посмотреть, каков человек, имя которого Сергей произносит чаще, чем мое. Гм! Богатырь, красавец и добряк. Сережа, у тебя хороший вкус. Павел, вещи Ивана – в его комнату…

Какой такой Сережа? Это Никон Никонович Никонов – Сережа? И откуда взялась у Ивана комната в квартире, которой он еще и не видел? А события развивались. Никон Никонович, то есть Сережа, сопя, стащил свое задрипанное демисезонное пальто, кряхтя от натуги, начал снимать зимние ботинки, а Ирина Тихоновна протянула ему домашние туфли.

– Не пяль глаза попусту! – выдавил из себя согнутый Никон Никонович. – Никонов и все прочее – псевдоним. Зовут Сергеем Макаровичем Гуляевым… К чертовой матери, говорю, сдирай валенки! Уф! Да не держи ты шлепки в руках, брось… Ирина Тихоновна домашние туфли называет шлепками…

Они прошли наконец в квартиру. Да! Настин гарнитур – это красиво и удобно, но вот уж в этом-то доме обстановка была такая, что ни с чем, кроме кино, Иван сравнить ее не мог. К тому же квартира оказалась пятикомнатной, а «Иванова комната» – спальней-кабинетом, уютным до того, что хотелось одновременно и спать и заниматься…

В большой гостиной даже и при свете хрустальной люстры жена Никона Никоновича не выглядела старой – не тридцать лет и даже не тридцать пять, но больше сорока не дашь, а ведь Никон Никонович как-то говорил, что она его ровесница.

– Я нужен? – спросил шофер Пашка.

– Нет! – сказали хором Никон Никонович и Ирина Тихоновна, после чего быстро повернулись друг к другу и осмотрели друг друга так, словно сто лет не виделись.

– Присаживайтесь, Иван, – низким и потому бьющим по сердцу голосом пригласила Ирина Тихоновна и чуть громче позвала: – Валя, Валюша!

Через минуту вплыла в гостиную домработница, молодая, лет на девятнадцать, девица, пышная, розовая и задастая, ловко держа в розовой руке поднос, начала уставлять стол закусками. В это же время Ирина Тихоновна – фигура просто девичья – вынимала из бара бутылки. Писатель Никонов курил и до макушки был занят тем, чтобы не просыпать пепел на скатерть или ковер. По сравнению с ним Иван Мурзин сидел за столом с барски пренебрежительным видом, хотя сидел всего только спокойно.

Пока Валя-Валюша накрывала на стол, Иван приметил несколько важных вещей-моментов. Во-первых сказать, по глазам, голосу, движениям было ясно, что эта видная и умная женщина любит Никона Никоновича, хотя они здорово удивились, когда на вопрос шофера Пашки ответили одновременно «Нет!», так как в практике тридцатилетнего супружества такие факты были, как алмазы; во-вторых, было совершенно понятно, что Никон Никонович взвыл бы от радости, если бы от какого-нибудь небывалого в здешних краях землетрясения рассыпались в прах все эти пять комнат с мебелями и хрусталями; в-третьих, что никогда в этом доме жить Никон Никонович не останется – погостит, потешит себя надеждой покончить с одиночеством и еще круче и острее одинокий, вздрюченный и злой вернется в свою берлогу.

За едой Ирина Тихоновна деликатно и умно выпотрошила Ивана, узнав о нем почти все, а он, казалось, только десять слов произнес. Потом она проявила самодеятельность, то есть сказала:

– Любовь Ивановна Ненашева в гостинице «Сибирь». Номер двести шесть… – Ирина Тихоновна добавила Ивану салата с крабами. – Любовь Ивановна улетает после двенадцатого. – Она посмотрела на мужа. – Чтобы сделать приятное нашему милому гостю, Сергей, я пригласила Любовь Ивановну на субботу. Надеюсь, ты не возражаешь?

– Те-те-те! – произнес Никон Никонович. – А, Иван? Ванюшка неопределенно пожал плечами. Он, может быть, и растерялся, но, с другой стороны, сделанное не поправить. Не позвонит же Любке Ирина Тихоновна и не скажет, что отменяет приглашение…

Ирина Тихоновна не дала Ивану до конца обдумать положение.

– Если я совершила ошибку, Иван, а я ее, кажется, совершила, – ласково сказала она, – поправить дело можно немедленно. – Она улыбнулась. – Я очень, очень больна! Ах, эти мигрени!

Ивану оставалось вежливо поблагодарить за работу:

– Спасибо, Ирина Тихоновна.

– Иван, – тихо сказала она, – я случайно вмешалась в ваши семейные дела… Простите…

…Вступает вот в эту гостиную Любка Ненашева и, услышав первые слова хозяйки, через сотую долю секунды переходит к политесу, разученному по нотам Марата Ганиевича: «Я вас не обеспокою, Ирина Тихоновна, – произнесет сложенными розочкой губами зараза Любка, – я вас не обеспокою, если спрошу, подойдет ли вот такое же бра к моей жилой комнате югославского производства? Я, представьте, повесила… Ах, ах!» А писатель Никон Никонович будет от такого содружества и родства душ сыпать пепел на ковер.

– Я вам побольше положу, Иван! – звучал волнующий голос, – Такому богатырю наши тарелочки – лилипутская мерка.

Давно понятно было, что писательская жена Ирина Тихоновна ненавидит милого гостя так люто и страстно, что от этого чувства даже помолодела. А Никон Никонович на жену смотрел так, точно спрашивал: «Ты это или не ты? Третий подъезд, квартира двадцать седьмая – мы не ошиблись?»