– Я и не прошу о ней, – негромко сказал Джон Бартон.

– Просишь или не просишь, мне все равно! Тебя повесят, слышишь, повесят! – произнес мистер Карсон, нагибаясь к нему и с подчеркнутой медлительностью повторяя это слово, словно пытаясь вложить в него всю горечь своего сердца.

Джон Бартон судорожно вздохнул, но не от страха. Просто он почувствовал, как ужасно вызвать в человеке такую ненависть, какая сквозила в каждом слове, в каждом движении мистера Карсона.

– Я знаю, сэр, что меня повесят, да это только справедливо. И, наверное, такая смерть – не из легких, но вот что я скажу вам, сэр, – продолжал он, теряя над собой власть. – Если бы вы повесили меня на другой день после того как я совершил это преступление, я бы на коленях благодарил и благословлял вас. Смерть! Да что значит смерть по сравнению с жизнью? По сравнению с той жизнью, какую я вел последние две недели! Жизнь, даже в лучшем случае – лишь бремя, но существование, которое я влачил с той ночи… – Он умолк, содрогнувшись от нахлынувших воспоминаний. – Знайте, сэр, за это время я часто хотел покончить с собой, чтобы избавиться от своих мыслей. Я не сделал этого, и вот почему. Я боялся, что за могилой мысль о моем злодеянии будет терзать меня еще больше. Одному богу ведомо, какие муки раскаяния испытал я – и я не наложил на себя руки еще и потому, что не смел уйти от ниспосланной мне кары, перед которой даже виселица, сэр, покажется раем. – Он умолк, задохнувшись от волнения.

Через несколько секунд он заговорил снова:

– С того дня (может, это и грешно, сэр, но это правда) я все время думал и думал о том, что если бы я был в том мире, где, говорят, правит всевышний, он, может, научил бы меня отличать добро от зла, пусть бы даже сурово меня покарав. А здесь я так этого и не постиг. Я не устрашился бы и адского пламени, если бы только оно в конце концов очистило меня от греха, потому что страшнее греха ничего нет. А виселица – это пустяк.

Силы покинули его, и он опустился на стул. Мэри подбежала к нему. Казалось, он только сейчас заметил ее присутствие.

– А, это ты, дочка! – дрожащим голосом сказал он. – А где же Джем Уилсон?

Джем подошел к нему. Джон Бартон заговорил снова, задыхаясь и часто останавливаясь:

– Ты, Джем, многое из-за меня перенес. Такая это была подлость – оставить тебя расплачиваться за мое злодеяние, уж не знаю, что может быть хуже. И ведь ты совсем к нему не причастен. Я не буду благословлять тебя за это – благословение такого человека, как я, не принесет тебе добра. Но ты будешь любить Мэри, хоть она и моя дочь…

Он умолк, и наступила недолгая тишина.

Затем мистер Карсон подошел к двери. Уже положив руку на щеколду, он вдруг остановился:

– Ты, наверное, понимаешь, куда я иду. Прямо в полицию, чтобы тебя немедленно арестовали, негодяй, вместе с твоим сообщником. Завтра утром твой рассказ узнают те, кто вершит правосудие, и очень скоро ты получишь возможность попробовать, как сладка веревка!

– Ах, сэр! – воскликнула Мэри, бросаясь к нему и удерживая его за рукав. – Мой отец умирает. Взгляните на него, сэр! Если вам нужна смерть за смерть, вот она! Только не забирайте его у меня в эти последние часы. Он должен один пройти через врата смерти, но дайте мне побыть с ним, сколько можно. Ах, сэр! Если в вас есть хоть капля жалости, оставьте его умирать здесь!

Джон встал, выпрямился во весь рост и сказал:

– Мэри, дочка! Я в долгу перед ним. Я умру там, где он захочет, и так, как он захочет. Ты сказала правду: смерть уже пришла за мной, и не все ли равно, где я проведу те часы, которые мне еще остались. Эти часы я должен потратить на борьбу со своей душой, чтобы другим предстать в иной мир. Я пойду туда, куда вы укажете, сэр. А он невиновен, – сказал он из последних сил, указывая на Джема, и вновь опустился в кресло.

– Не бойся! Его они тронуть не смогут, – прошептал Джоб Лег.

Суровое выражение лица мистера Карсона не смягчилось, и он уже вновь взялся за щеколду, как вдруг Джон Бартон опять остановил его. Снова встав на ноги и опираясь на Джема, он сказал:

– Еще одно слово, сэр! Мои волосы поседели от страданий, а ваши – от возраста…

– А разве я не страдал? – спросил мистер Карсон, словно ища сочувствия даже у убийцы своего сына.

И убийца его сына застонал, вновь постигнув всю глубину горя, которому был причиной.

– Разве не душевное страдание сделало эти волосы седыми? Разве я не трудился, не боролся даже в старости, мечтая, что мой сын осуществит все надежды, которые я на него возлагал? Я не говорил о них, но разве их у меня не было? Я казался суровым и безжалостным, и, может быть, таким я и был для всех, но не для него, нет! Кому ведомо, как я любил его! Даже он никогда не знал, какой радостью наполнялось мое сердце при одном только звуке его шагов, как дорог он был своему несчастному старику отцу. А теперь его нет. Убит! Он не услышит моих ласковых слов. Никогда я его не увижу. Он был для меня солнцем, а теперь кругом ночь! О господи, где мне найти утешение! – вскричал старик и разрыдался.

Глаза Джона Бартона наполнились слезами. Богатый и бедный, хозяин и рабочий стали теперь братьями, ибо им равно было ведомо страдание – не так ли горевал он сам, потеряв маленького Тома, в те далекие годы, которые, казалось, теперь принадлежали какой-то другой жизни!

Стоявший перед ним обездоленный отец уж не был для него хозяином, существом иного вражеского племени, богачом с каменным сердцем, тронуть которое могут только денежные убытки; он уже был не противником, не угнетателем, а просто очень несчастным, безутешным стариком.

Сочувствие к страданиям других, которое раньше было отличительной чертой Джона Бартона, вновь переполнило его сердце и чуть не заставило его сказать этому суровому, разбитому горем человеку несколько искренних слов утешения.

Но кто он такой, чтобы выражать сочувствие, говорить слова утешения? Причина всего этого горя!

Какая ужасная мысль! Какое горестное воспоминание! Он сам лишил себя права врачевать раны ближнего

Ошеломленный этой мыслью, Джон упал в кресло, не выдержав страшного гнета последствий своего поступка, – ведь тогда он так же не думал о разбитой семье и убитых горем родителях, как целящийся изружья солдат не думает о безутешной жене, которой предстоит овдоветь, и жалобно плачущих детях, которые через мгновение лишатся отца.

Джон Бартон совершил свое деяние только с одной целью: испугать целое сословие людей, которые, по мнению тех, кто стоит ниже их, стремятся лишь побольше выжать из рабочего за меньшую плату, или в крайнем случае к тому, чтобы устранить опасного соперника – фабриканта, напугать тех, кто мешает рабочим добиться своих прав. Джон Бартон верил в это, и все же, едва улеглось первое возбуждение, его настиг Мститель, неумолимый Мститель.

Но теперь Джон понял, что убил человека и брата; понял, что зло никогда не принесет добра, даже тем страдальцам, чье дело он так слепо защищал.

Изнемогая от муки, Джон Бартон уронил голову на руки. Безутешные рыдания мистера Карсона поразили его в самое сердце.

Он чувствовал себя презренным отщепенцем. Как же он не сумел понять истинного смысла тех извращенных рассуждений, в силу которых совершение смертного греха выглядело долгом! Стремление найти хоть какое-нибудь, пусть самое слабое, оправдание все сильнее овладевало им. Он с трудом поднял голову и, глядя на Джоба Лега, прошептал:

– Я не знал, что делаю, видит бог, Джоб Лег, не знал! Ах, сэр, – в отчаянии воскликнул он, почти бросаясь к ногам мистера Карсона, – скажите, что вы прощаете мне страдания, которые я причинил вам. Я не боюсь ни боли, ни смерти, вы знаете это! Но сжальтесь. Простите мне грех, который я совершил!

– Прости нам наши согрешения, как и мы прощаем тем, кто согрешит против нас, [130] – сказал Джоб Лег тихо и торжественно, словно молясь, словно слова эти были ему подсказаны криком Джона Бартона.