— Поэтому я сначала сделал копии.

— И слава богу! — воскликнул он горячо. — Не следовало бы мне так говорить, но я очень рад, что оригиналы исчезли. Значит, я могу не волноваться о том, что кто-то сумеет воспользоваться ими раньше меня.

— Но вы не воспользуетесь ими, пока жив Фэйрберн.

— Само собой! Я не опубликую ни слова до тех пор, пока он может возразить. Или подать иск.

На этот раз он пересчитывал деньги, и их было немного больше — пятидесятидолларовые и стодолларовые купюры на общую сумму в три тысячи долларов. Я подумал, какого труда ему стоило заработать все эти деньги, и даже подумал, не стоит ли их ему вернуть. Но я поступил так, как всегда поступаю с подобными мыслями. Безжалостно их подавил.

— В книге я обязательно выражу вам признательность, — пообещал он. — Но не буду уточнять, какого рода помощь вы мне оказали.

— Да, — кивнул я. — Лишняя предосторожность не помешает.

Виктор Харкнесс появился в костюме при галстуке и с очень элегантным кейсом в руке. Смотрелся он на тысячу баксов, но, насколько я понял, это была такая же показуха, какую мне пытался всучить для продажи тот сенегалец. В наши дни ни в чем нельзя быть уверенным.

У меня был посетитель — пожилой господин с серебристой бородкой и в берете, поэтому я повел Харкнесса в заднюю комнату, где взял из секретера конверт из плотной бумаги размером девять на двенадцать. Он сел, открыл конверт и извлек несколько листков лиловой бумаги.

— Великолепно, — произнес он.

— Одного не хватает, — заметил я. — Того, что мне пришлось сжечь, чтобы убедить остальных, что они все уничтожены.

— Там, где о бочче и капучино?

— И о глубоком возмущении. Все остальное — здесь.

— Фирма выражает вам глубокую признательность, — сказал он. — И я лично. Наши комиссионные — лишь малая часть этой признательности. Мы уже объявили, что собираемся выставить эти письма на торги, и мы выглядели бы глупо, если бы не смогли этого сделать.

— Вам бы этого не хотелось.

— Разумеется. Но, кроме того, это стало бы невосполнимой потерей для истории литературы и весьма ощутимой — в долларах и центах — утратой для благотворительных фондов, которые являются наследниками Антеи Ландау. Мне только жаль, что они не узнают, сколь многим они обязаны некоему букинисту.

— Легко откажусь от этой чести, — заметил я.

— И возьмете наличными? — Он открыл портфель и достал конверт. — Пять тысяч долларов, как договаривались. Надеюсь, вы удовлетворены.

После полудня я заглянул в продуктовую лавку, купил ланч и отправился в салон красоты «Пудель», а в начале второго я вышел оттуда и повернул налево, вместо того чтобы пойти направо. На углу Бродвея я еще раз повернул налево и через два квартала вошел в кафе. Хильярд Моффет ждал меня в одной из дальних кабинок. Я сел напротив него и выложил на стол — сюрприз! — большой конверт из плотной бумаги.

Он уже поел, а я заказал лишь чашечку кофе. Пока я ждал, когда кофе остынет, он внимательно изучал содержимое конверта. Он воспользовался карманной лупой и не спешил, а когда завершил свое исследование, выпрямился в кресле с сияющим лицом. Черт побери, он же был коллекционером, и прямо перед ним лежало нечто достойное его коллекции. Этого было достаточно, чтобы он просто светился от счастья.

— Когда вы сожгли то письмо, — заговорил Моффет, — у меня просто сердце оборвалось. А когда вы отодвинул экран и показали все остальные письма, письма, которые превращались в пепел, пока вы устанавливали, как одна жалкая женщина убивала двух других не менее жалких женщин, мне показалось, я умру от разрыва сердца.

— Я понимал, что причиняю вам немалые страдания, — сказал я, — но не предполагал, сколь сильные.

— Но вы все-таки не сожгли их.

— Я должен был сделать вид, — пояснил я, — иначе мне никак не удалось бы передать их вам. «Сотбис» имеет законное право, и Виктор Харкнесс отнюдь не собирался ложиться на спину и урчать от радости, потому что вы пообещали пощекотать ему брюшко. Но теперь, когда он убедился, что письма пропали…

— И я не стану его разубеждать, — поклялся Моффет. — Про них никто не узнает, ни один ученый до них не доберется. Я буду наслаждаться ими лично.

— Ваше право, — кивнул я и подался вперед. Понизив голос, я сообщил: — До меня дошел слух, что «Сотбис» собирается выставить на торги какие-то письма якобы от Фэйрберна к Ландау.

— Эти письма? — выпучил он глаза.

— Вряд ли. Такое же количество, плюс-минус несколько штук, но содержание иное. Тоже на лиловой бумаге и выглядят они подлинными, но…

— Хотите сказать, что у них — фальшивки, Роденбарр?

— А как же иначе? Не могу сказать, что именно я слышал и где, но возможно, это очень качественные фальшивки. Полагаю, вам будет интересно взглянуть на них, когда их выставят.

— Безусловно.

— Может, вы даже захотите их приобрести, — продолжил я. — Даже если вы уверены, что это фальшивки, и если цена вас устроит. Потому что…

— Потому что тогда будет документально подтверждено, что я владею перепиской Фэйрберна и Ландау, и я смогу выставлять все, что хочу, когда и где захочу. Хорошая мысль, Роденбарр. Поистине удачная мысль. Я заплатил вам большие деньги, но, должен сказать, вы их заслужили.

— Кстати, об этом…

Он кивнул и начал поочередно запускать руки в карманы, извлекая конверты.

— Так-так-так, — проговорил Рэй Киршман. — Если бы у меня болели глаза, ты стал бы для них лучшим лекарством, Берн. Рад тебя видеть.

— Взаимно, Рэй.

— Ну, как успехи? Встречался с теми людьми?

— Да.

— И провернул небольшое дельце?

— И это тоже.

— О чем я жалею, — продолжал он, — так это что не удалось увидеть их лица, когда они наблюдали, как превращаются в дым их воздушные замки. Что ты на меня так смотришь, Берн?

— Воздушные замки всегда превращаются в дым. Впрочем, не обращай внимания. Это действительно надо было видеть.

— Ты показал им письмо на лиловой бумаге, сжег его, они увидели, что ты сжег целую пачку таких писем, и что им оставалось думать? Но ты всего лишь купил стопку лиловой бумаги, а потом спалил ее вместе с одним настоящим письмом, чтобы это выглядело убедительно.

— Похоже, сработало, — заметил я.

— А потом продал их, — заключил Рэй. — И мы партнеры, не так ли?

— Разумеется, — кивнул я и передал ему конверт. — Как в аптеке.

В шесть часов Генри помог мне занести стол. Я повесил на окно табличку «ЗАКРЫТО» и запер дверь. Мы перешли в заднюю комнату и сели за стол. Я вздохнул, подумав о том, какой долгий и суетный был день и как хорошо было бы выпить прямо сейчас. И Генри — я буду продолжать звать его так, если не возражаете, — Генри извлек из нагрудного кармана пиджака серебристую фляжку. Я нашел пару сравнительно чистых бокалов, и он от души плеснул в каждый.

Я выпил залпом, но от повторения отказался.

— Дело сделано, — сказал я. — Признаться, все вышло удачно.

— Благодаря вам, Берни.

— Нет, благодаря вам, — возразил я. — Напечатать полсотни фальшивых писем, подписать их, потом начать заново, напечатать еще полсотни совершенно других писем и подписать их…

— Я получил удовольствие.

— Тем не менее это большая работа.

— В этом тоже было свое удовольствие. Непростое дело, согласен. Но гораздо легче, чем писать роман. Ни сюжета, ни последовательности, никаких требований, кроме того, чтобы эти письма выглядели как мои, а что может быть легче?

— Полагаю.

— А самое большое удовольствие я получил, представляя, как эта кошмарная Элис заплатит деньги за копии писем, которые способны лишь испортить ей репутацию. «Дорогая Антея, не представляю, будет ли конец моим мукам из-за этой маленькой зануды и позерки Элис Котрелл, о которой вы, вероятно, слышали в связи с разгромной критикой публикации в „Нью-Йоркере“. Удивительным образом ей удается совмещать раннее физическое развитие и умственную отсталость, оставаясь при этом несносной прилипалой. Она такая жалкая, что рука не поднимется ее обидеть, но при этом без конца канючит с такой противной физиономией, что хочется ее придушить». Посмотрим, как она использует это в своих вонючих мемуарах.